Кажется, я перестарался, девицы сидели с осоловевшими от недоумения лицами. Потом «клякса» выразительно закатила глаза и пожала плечами.
– А мне кажется, что еще это, помните... ну как его, господи, татарское иго! – Она прыснула первой, и подруги не заставили себя ждать: залились, закатились, заражая и подхлестывая друг друга, упиваясь самим процессом хохота, сотрясающим плечи и грудь, время от времени поглядывая на меня и вновь заходясь в неудержимом, истомляющем смехе. Наверное, никто в жизни еще никогда так надо мной не смеялся. Павлик досадовал на меня за этот неуместный романтизм, но еще больше за меня страдал, мрачнел, сжимал кулаки, смотрел на девушек долгим пристальным взглядом, словно хотел навсегда запомнить каждое мгновение этого залихватского, оскорбительного хохота.
– Ой, обвальный номер! – Кустодиевская героиня еще более разалелась, распылалась от безудержного своего веселья, щеки ее огнем горели, концом батистового платочка она вытирала слезы. – С вами родить можно, ухохотали, прямо сил нет!
Она сложила аккуратно батистовый свой платочек, в который уже раз свершила чисто символический обряд, означающий одергивание юбки, и поинтересовалась вполне серьезно, разве что блестя глазами:
– А как насчет танцев на свадьбе? Что-нибудь приличное играли? Или тоже больше из воспоминаний? Польку-бабочку, например? – И вновь хохот зазвенел в подземелье, со всхлипами, с разгулом, со вздохами изнеможения. – Ой, держите меня, ой, не могу!
Я попытался несколько раз вклиниться между приступами то стихающего, то вновь нарастающего смеха – все попусту. Они были неутомимы. Они ощущали себя всесильными в эти мгновения. Им казалось, что оборжать мир – это и значит в нем утвердиться. Очень распространенная ошибка. Они даже не подозревали еще, что человеком становишься в тот момент, когда начинаешь бояться за что-то или за кого-то. Все время бояться – днем и ночью. Я мог бы сказать им об этом, они бы мне все равно не поверили. Потому что жалость была им неведома. Та настоящая, которую ничем не уговорить и не утешить, которая не знает ни сна, ни забвения, вдруг поворачивается в груди ни с того ни с сего и горло тебе перехватывает в самый неподходящий момент, ну вот хоть во время свадьбы, например...
По инерции они еще погоготали, а потом как-то странно начали смолкать, уже не синхронно, а как бы по очереди, так, словно механизм их необычайной жизненной силы неожиданно дал сбой.
Впрочем, они тут же попытались заново обрести свой привычный тон, и «клякса», отдышавшись насилу, развязно спросила:
– Ну и как та свадьба? Произвела на вас впечатление?
– Не больше, чем здешняя. – Напрасно я пытался попасть в тон легкой дурашливой пикировки. Откровенно говоря, у меня это всегда плохо выходит. Я живу слишком всерьез, это уже моя собственная роковая особенность.
Я сказал, что обе свадьбы оказались чем-то похожи, хоть это и совершенно невероятно. Там тоже были молодые люди, которые спешат жить. Торопятся взять свое. Опасаются, как бы их не обошли. По линии все тех же джинсов и паров, как тут принято выражаться. Только они избрали себе другой лексикон, более приятный окружающим.
– Но ничего, – пообещал я, – вы тоже научитесь, если захотите. А они по-вашему прекрасно понимают, не сомневаюсь ничуть, только знают, когда надо понимать, а когда нет. Я даже бы не удивился, если бы узнал, что кто-то из вас был на той свадьбе.
– Во дает! – удивился молчавший до сих пор Рафаэль. Кстати, я так и не понял, что это – настоящее его имя или же прозвище, данное за красоту и постоянство музыкальных вкусов. – Как же это может быть? – Его искренность не вызывала сомнений.
– А ты вникай, вникай, может, разберешься, – посоветовал Павлик, – может, усечешь, что к чему.
Я впервые почти в упор, без стеснения посмотрел на девушек: стало ясно, что они вовсе между собой непохожи, только бесстыдно красные губы и ресницы небывалой синевы существовали как некий отдельный и единый знак на их совершенно разных лицах.
* * *
Тамадой свадьбы в Доме артистов оказался отец жениха, мужчина высокий и плечистый, с густыми кудрявыми волосами, как у довоенного оперного тенора, в нем вообще бурлацкая мощь странным образом сочеталась с вкрадчивой, почти женственной мягкостью. Особенно заметно это становилось в тот момент, когда он подымал бокал грациозным и плавным, почти любовным движением сильной руки, чувствовалось, что в застольях всякого рода, и в особенности многолюдных и официальных, этот человек поднаторел. Говорил он со вкусом, с пространными лирическими отступлениями по любому поводу, с психологическими паузами, с необходимой, точно рассчитанной долей гражданского пафоса, без которого не обходится российское торжество, с внезапным решительным взлетом головы, приводившим в движение просоленные сединой кудри. Я впервые представил себе воочию, как могли выглядеть записные златоусты Государственной думы или суда присяжных.