– Как тебе это нравится? А? Мы сходим с ума, мельтешим, мы почти что жизнью рискуем, чуть шею себе не свернули, а малютка хоть бы хны, малютка спит и всех пас видит в гробу. Ну, доктор, что ты будешь делать с этим подрастающим поколением?
Я сказал, что после того, как конкретный представитель «подрастающего поколения» нашелся, его, так сказать, более общая судьба меня уже не волнует. По крайней мере сейчас, на исходе февральской ночи.
– Но будить его почему-то жалко, – добавил я.
– Не говори, – согласился, усмехаясь, Павлик, – в который уж раз замечаю, ни одна достигнутая цель не удовлетворяет. Полной радости не приносит. Пока выкладываешься, уродуешься, все как будто так и надо, а как только добьешься своего, или грустно, или вот так вот – будить не хочется. – Он подошел к Борьке и потрепал его слегка по спине: – Вставай, отличник, третью четверть проспишь.
Борька пробормотал что-то сквозь сон, почти что промурлыкал томно и расслабленно, как кот, которого снимаешь с теплой батареи, помотал головой, поломался, покобенился и, наконец, раскрыл глаза.
– Дядя Паша, – пробормотал хриплым, изумленным шепотом.
– Он самый, Советский Союз, – представился Павлик. – А ты кого ожидал? Учительницу по астрономии?
– Как же вы меня нашли, дядя Паша? – спросил мальчик, опуская ноги на пол.
– По звездам, – Павлик высветил возле ножек кровати Борькины ботинки, – я ведь астрономию тоже проходил.
– В каком классе? – живо заинтересовался Борька, проявив не совсем своевременную любознательность по части образовательного ценза.
– В штурманском, – ответил Павлик, – я тебе о нем отдельно расскажу. В другое время, – он еще раз, словно лучом прожектора, вскользь осветил комнату, – и в другой ситуации.
– Вы меня куда поведете? – спросил Борька довольно-таки обреченно, хотя и без особого испуга. Было заметно, что внезапная эта ночная беседа весьма его интригует.
– В пионерскую комнату, – рассердился Павлик, – в молодежное кафе! Что ты мне голову-то морочишь? У родителей предынфарктное состояние, а он интересуется, куда мы с ним среди ночи отправимся? На экскурсию! Тебя бы, гада такого, на самом деле Плетневу надо было сдать, чтобы он тебя в КПЗ подержал пару суток да еще бы башку обрил, паразиту! Обувайся – и на выход!
Скорее всего именно угроза вероятной стрижки, хоть и не слишком серьезная, произвела на мальчика решающее действие, он в два счета обулся и встал с кровати. На нем был грязный свитер, выкрашенный домашним хитроумным способом так, чтобы на груди образовались разводы наподобие стрелковой мишени, и джинсы с дерматиновыми круглыми заплатами на коленях. Павлик скептически покачал головой:
– Видал, прифраерился юноша из приличного дома. Тебя ведь после всей этой заразы ни в какой «Дарье» не ототрешь! Ничего, завтра с утра двинешь со мной в Сандуны. Я тебе в парилке массаж флотский устрою, а заодно салазки загну.
Даже в хипповой своей униформе Борька был поразительно красив совершенно еще не осознанной, бескорыстной и потому особо покоряющей красотой: белокурые густые волосы, закрывая уши, касались нежной шеи, длинные девичьи ресницы затеняли глаза, он все время улыбался, добродушно и чуть бестолково, обнажая замечательные, крупные, какие-то очень новые зубы. Принц из киносказки, иного сравнения и не подберешь.
Я вспомнил всех записных красавцев нашего выпуска, всех танцоров, ухарей, стиляг и спортсменов – нет, такими они не были, даже у самых ярких и самоуверенных из них проскальзывала в облике либо прыщавая скованность, либо юношеская угловатость.
– Тебе не страшно тут одному? – спросил я Борьку, осознавая со стыдом позорное благоразумие своего вопроса.
– А вам разве дома страшно? – ответил он мне с простодушием, вполне, вероятно, лукавым, в полутьме я не сумел в этом убедиться окончательно.
– А потом, я не один вовсе, – он кивнул головой в сторону соседней комнаты, – нас тут целая...
– Гоп-компания, – уточнил саркастически Павлик и направился к двери.
Борька засмеялся и признался с неожиданным в таком месте барством:
– Они храпят во сне, а я этого не выношу. Из-за этого даже из пионерлагеря бегал.
– Ничего, в армии привыкнешь, – пообещал Павлик и распахнул дверь. Пропахшая табаком, потом, затхлым теплом соседняя комната была совершенно пуста. Загоревшаяся под потолком лампочка осветила грязный, истоптанный пол, похабные рисунки и английские надписи на обоях что-то на ту же классическую тему любви и войны, а также два широких, двуспальных продавленных матраца, еще хранящих следы человеческих тел. Дверь в противоположном конце комнаты была приоткрыта.