– Смотались, – констатировал Павлик с некоторым упреком самому себе.
– Конечно, – радостно согласился Борька, – у них сон чуткий, не то что у меня.
Я только теперь догадался, почему он так старался вовлечь нас в абстрактные разговоры.
– У нас аварийный выход есть на случай шухера, – признался Борька не без гордости. – На первом этаже, через окошко в уборной. Выходит прямо на стройку, с улицы ни фига не заметно.
– Молодцы, – одобрил Павлик, – только я на днях еще раз сюда наведаюсь среди ночи и всю вашу благодать прикрою. Наглухо. Ты меня знаешь, из принципа спать не лягу, приеду сюда и всех ваших загребных лично возьму за транец... Знаешь, что это такое? Задняя часть вельбота и яхты.
– Вы плавали на яхте, дядя Паша? – вновь как ни в чем не бывало полюбопытствовал Борька, будто не торчали мы ночью в полуразвалившейся хибаре, а сидели вечером при свете зеленой лампы за уютным чайным столом.
– Плавает, Боря, дерьмо, – наставительно сказал Павлик, – а яхты, равно как и прочие суда, ходят. Учти это на будущее. Пригодится, – он нахлобучил на Борькину голову кроликовую потертую шапку.
При свете фонаря по корявым поломанным ступенькам мы спустились вниз.
– Отчиняй, – приказал Павлик Борьке, и тот с напряжением, пыхтя, вытянул из дверных ручек увесистую сосновую доску.
После теплой и затхлой вони заброшенного, обреченного на снос дома на свежем ночном воздухе слегка закружилась голова. Борька шел шагах в четырех впереди нас, и мы с Павликом, чуть поотстав, невольно любовались естественной, вовсе не мальчишеской пластикой его походки. Какой такой потаенный генетический код наградил Лёсика столь совершенным наследником?
Завидев нас, Лёсик оставил под деревом «кляксу» и опрометью бросился Борьке навстречу.
– Вот ты где, мерзавец, нашелся, наконец! – кричал он голосом любителя уличных «процессов», в котором, однако, жалким образом угадывалось подлинное чувство. – Босяк, подонок! Мать пластом лежит, увидеть его не надеется, я с ног сбился, не знаю, кого просить, перед кем на коленях стоять, чтобы хоть след его, сучонка, отыскали! А он отдыхает! С кем? С бакланьем мокрозадым, с безотцовщиной, с наркоманами!
Лицо Лёсика было перекошено, губы дрожали, глаз дергался, слова он выкрикивал неожиданно высоким, почти бабьим голосом. И, убеждаясь в собственной слабости, стыдясь позорного бессилия, он вдруг развернулся со всего плеча...
Я прямо-таки прыгнул ему наперерез, влекомый извечным интеллигентским инстинктом миротворства, органическим неприятием насилия, даже праведного, родительского, я безрассудно надеялся урезонить и успокоить оскорбленного отца – затрещина, предназначавшаяся блудному сыну, досталась мне. Получилось так, что я прикрыл Борьку! А сам, отлетев в сторону, едва удержался на ногах, потому что рука у Лёсика оказалась верная и тяжелая.
Борька встрепенулся в ту же секунду и, увильнув в сторону футбольным ловким финтом, легко, как на соревнованиях, спортивным, размашистым шагом чесанул вниз по улице вдоль забора, огородившего стройку. У Лесика было глупое, несчастное лицо, он чуть не плакал, сознание вины и катастрофы подкашивало ему ноги.
– Э-эх! – сплюнул Павлик. – Леонид Борисыч! Большой педагог! Чуть что, по морде, вот и все воспитанно! Ищи-свищи теперь твоего сына, я, между прочим, не чемпион по марафонскому бегу!
– Подожди, Паша, – сказал я, прикладывая снег к саднящей скуле, – он сейчас до пруда добежит и направо, налево там пути нет. Попробуем наперерез, через стройку, я здесь бывал, пройти можно.
Мы перелезли через забор, перевалились тяжело и неловко, при этом я, естественно, располосовал подкладку пальто, потом мы побежали что было сил, спотыкаясь, падая, обходя с досадой штабеля кирпича и бетонных плит, перепрыгивая через канавы, налетая с ходу на доски и арматуру, ругаясь непрестанно и обливаясь потом, – какое счастье, что на той стороне, куда мы стремились, в заборе оказалась щель! Один за другим мы протиснулись сквозь нее, там была асфальтовая дорожка, проложенная вдоль берега пруда. В изнеможении мы привалились к забору, и как раз в этот момент все тем же неутомимым стайерским шагом Борька выбежал прямо на нас. Павлик усмехнулся и уже совершенно формально, просто чтобы обозначить намерение, раскинул руки:
– Ну ты даешь, Борис! Ты бы в секцию записался, раз уж такой бегун на длинные дистанции. Глядишь, и добегался бы до утешения собственных родителей. Чтобы но ночам спали и не мотались по городу, как собаки.
– А я не знал, что вы такой, дядя Паша, – не то с грустью, не то с восхищением признался Борька, – от вас, оказывается, не оторвешься.