– Ишь ты, вспомнил, паразит, – засмеялся Павлик, – пойду, Боря, пойду, можешь за меня не беспокоиться. Я всегда хожу и по суше и по морю, даже против течения. А что плавает, я тебе уже говорил.
– А мне сюда, – церемонно сообщила «клякса» и кивнула, здравствуйте, пожалуйста, на то самое парадное, в котором я прожил почти тридцать лет жизни непосредственно после появления на свет в достославном роддоме имени товарища Грауэрмана.
– Вот так номер! И давно вы сюда переехали?
– Откуда переехали? Я всегда здесь живу. – Она пожала плечами, вроде бы пеняя на однообразие судьбы, но вместе с тем гордясь ее несомненным постоянством. Это я уехал из нашего дома как будто бы вчера... семь лет назад это было, в какой же класс она тогда ходила, я ведь ее совершенно не помню?
– Я хотела бы вас найти, – вдруг вроде бы без всякой насмешки, глядя мне прямо в глаза, сказала «клякса».
– Меня? – Я даже растерялся от удивления.
– Вас, – она смотрела на меня с выражением победного и снисходительного женского превосходства, мое замешательство доставляло ей удовольствие.
– А стоит ли? – Я старался говорить утомленно и насмешливо, как и подобает бывалому мужчине, которому не привыкать к сюрпризам. Кажется, получалось очень фальшиво.
– Стоит, – она улыбнулась, – вы уж не обижайтесь, что я инициативу проявляю. Ради вашего же самолюбия. Вы же кадрить не умеете, то есть, простите меня, на улице знакомиться. Или даже в кино.
– Не умею, – сознался я, – и в лучшее-то время не умел, а теперь вроде бы поздно учиться. Только я ведь не отказа стесняюсь, не насмешки – самого себя.
«Клякса» грустно кивнула:
– Вот видите, я же чувствую.
– Ладно уж, – успокоил я ее, – вы меня не жалейте. Перебьюсь как-нибудь. Тем более что с вами мы все-таки познакомились. И я даже знаю, в каком доме вы живете, тут для меня тайн не существует. Сами недавно убедились.
– Обед в «Арагви» за мной в любое время! – крикнул на прощание Лёсик, остановившись на секунду возле своих ворот. – Хоть завтра! Только скажите, у меня там метр – вот такой приятель, примет по высшему классу. И никакой водки! Пьем только коньяк!
Мы остались с Павликом вдвоем, совершенно одни на всей нашей улице, первозданно белой от снега и оттого немного чужой, но вместе с тем и уютной неожиданно, как собственная квартира после ремонта. Вот если бы в эту минуту мне предстояло выступить на архитектурно-планировочном совете, посвященном предполагаемому сносу «не имеющих ценности» зданий, я бы им наговорил! У меня нашлись бы аргументы, достало бы логики и красноречия, я бы им рассказал, как со сломом домов утрачиваются невозвратно целые периоды человеческого бытия, быть может, даже целые эпохи в масштабе одной отдельно взятой личности, у которой, как ни посмотри, жизнь одна и родина тоже. «Не в том дело, что улица хороша, – сказал бы я, – а в том, что на ней я становлюсь лучше. Потому что знаю, куда мне надо возвращаться». Только градостроительные советы никогда не устраиваются на исходе февральской ночи.
– Ну и снег! – восхитился Павлик, снимая шапку и ловя снежинки губами. – К теплу. Весна скоро. Весна, старик! Перезимовали. Девушки шубы сбросят, сапоги. Можно жить. Ты знаешь, я чего-то жутко стал бояться ее пропустить. А? У тебя не бывает такого чувства? Будто без тебя все случилось, вышел на улицу, а весна уже прошла, прозевал, ушами прохлопал. Боюсь. Да! Я-то думаю, чего это у меня душа не на месте – у нас же с тобой целый графин остался. Можно сказать, гусь непочатый! Обидно – и выпить не выпили, и поговорить не поговорили. Вечно так. Я даже пластинку тебе не завел, а сколько месяцев собирался. Я ее как только откопал, сразу о тебе вспомнил. Слушай, спать все равно уже не придется, заскочим ко мне, в кои-то веки встретились по-человечески.
Снег мы стряхнули на лестнице, там же и разулись и в одних носках, на цыпочках вошли в спящую квартиру. Двери в комнаты были плотно прикрыты, но роскошная наша трапеза так и осталась нетронутой на кухонном столе. Как видно, Татьяна легла спать в полной уверенности, что мы непременно вернемся. Изумительная, чуть желтоватая водка в бокастом, многогранном графине, грибки, огурчики, моченые яблоки, легендарные рублевые рюмки. И патефон стоял тут же, на табуретке, в том самом положении, в каком мы его оставили, мерцала в полумраке мембрана, повернутая до упора ручка была победительно задрана вверх. Павлик приоткрыл дверь в маленькую комнату, оттуда донеслось сопение и бормотание спящих детей. Он вошел в детскую и, улыбаясь из темноты, поманил меня пальцем. Дунька спала, натянув на белокурую голову одеяло и выставив наружу маленькие розовые пятки, которые так и хотелось пощекотать. А Настька, широкая натура, разметалась, одеяло ее сползло на пол; во сне она раскраснелась, ей снилось что-то захватывающее, бурное, потому что ресницы ее поминутно вздрагивали и морщился нос.