Ни слова не сказал мне ни один из пришельцев, и тем не менее (в их присутствии) я чувствовал себя лично задетым. Почти оплеванным. Конечно, и моя особая чувствительность оказалась тому виною, замечательное умение обидеться до обиды, оскорбиться до оскорбления, рабство это внушали мне не раз умудренные жизнью люди, известный комплекс плебея, пусть так, стесняться его мне уже поздно. Больше всего я боялся, что кто-нибудь из них полезет звонить без очереди. Постоит, постоит так с видом утомленного жизнью гангстера, оценит между прочим физические возможности терпеливо ожидающих – какие уж там возможности, смех один, – и вдруг решительно, с сознанием полного своего права вопрется в будку, оттерев плечом того, чей черед подошел, разве что подбросив ему в качестве спасительного утешения какую-нибудь хамски добродушную шутку. И тут я, удивляясь собственному безрассудству, выволоку его за руку из автомата. И тут он, удивляясь тому же самому, мне врежет. И тут я, с облегчением сознавая, что отступать некуда, врежу ему. И тут они все, радуясь тому, что нашелся сам собою повод разрядить неясную томящую агрессивность, применят на мне все навыки, все приемы, обретенные в различных спортивных секциях и в платных полуподпольных школах, и уж не остановятся до тех пор, пока не отделают меня в лучшем случае до бесчувствия, я эту публику знаю.
На мое счастье, без очереди они не полезли. То есть вроде бы и полезли, однако в тот самый капризный автомат, который только что, безнадежно и стыдливо разводя руками, покинула супружеская чета, так что качать права как будто не было повода. У этих молодцов связь, естественно, тут же послушно наладилась, техника им покорна, как и все остальное в жизни.
Зной я пережидал в горах и в поселок возвращался под вечер. В кизиловом тенистом лесу мне не встретилось ни души, было даже жутко немного и совестно совсем одному обрывать лиловые терпкие ягоды, и заросли корявого дубняка на крутом склоне оказались совершенно безлюдны. В них горько пахло далекой, вполне российской осенью, прелыми листьями и грибами. Трудно было осознать, что внизу, в полукилометре отсюда, мечется в каменных закоулках бухты накатившая волна. Быть может, никогда и нигде в жизни не чувствовал я себя столь физически полноценным и неутомимым, если бы я был спортсменом, то можно было бы, вероятно, говорить о наилучшей форме, о готовности к соревнованиям и даже о каких-нибудь там прогнозируемых вожделенных рекордах. Я, однако, спортсменом не был. И потому все, что мог, так это заметить, как такое вот, такими трудами добытое идеальное, то есть не ощущаемое никак, лишь рассудком уловимое самочувствие тела неизбежно передается и духу. Способствует тому самому мудрому покою, который гениально назван заменой счастью. Потому что прежде всего он приучает на счастье не надеяться, не ждать его, не томить себя напрасными упованиями, как только утихает эта алчная надежда, смиряется и сосущая изнурительная тревога. Может быть, свобода – это и есть свобода от ожидания? От несбыточных надежд? Может быть, свобода – это способность ограничивать свои стремления тем, что в нашей власти, что достижимо, как достижим, например, тот вид, который в сотый или сто пятидесятый раз открылся передо мной? Он снится мне зимними ночами, он появляется в час внезапной утренней бессонницы, о нем, словно о потерянном рае, скорблю я среди городской маеты и всякий раз в предчувствии его, приближаясь к тому самому месту, откуда разверзается вдруг у самых моих ног панорама, равная смыслу всей человеческой жизни, во всяком случае способная служить ее метафорой, не верю сам себе, совершенно искренне не верю, что увижу сейчас то, что увижу. Не может быть, чтобы ценой одной лишь ночи в тряском вагоне стоимостью в какие-нибудь неполные двадцать рублей давалась глазу и уму картина такого мучительного, такого умиротворяющего совершенства. Поселок кажется особенно жалким с этой птичьей высоты – так, горсточка невзрачных строений, то скучившихся по-овечьи на пространстве между прибоем и холмами, то вытянувшихся в жиденькую цепочку вдоль горной расщелины, но убогость эта тоже исполняется здравого смысла, она не заслоняет пейзаж, не отвлекает внимания на себя, не соперничает с богом, и за это ей спасибо!