А в школьные годы лето проходило в лагере, где я томился от суровой дисциплины, и считал оставшиеся до возвращения дни, и скучал все по тому же двору, по своей, как сказано в одной книге, «стране внимания и воображения». Всего лишь за год до окончания университета в последние свои каникулы приехал я к морю и узнал наконец, что страна эта существует наяву. С тех пор каждый год с середины зимы я начинаю по ней неосознанно томиться, по этому шороху ветра в тамариске и туе, по особой здешней сухости, от которой легко становится дышать, и больше всего но морю, по тяжким его, обиженным ночным вздохам и но безмерной его, вечно подвижной пустоте, которая ни в ком не нуждается и всех успокаивает, всех примиряет с неизбежной мыслью о собственной конечности. Может быть, способность ощущать вот так близость моря, переживать и проживать ее, и страдать от немоты, от невозможности выразить свои ощущения – это и есть род счастья, отпущенного на его отсутствие. Дай бог познать свое, ему довериться, им укрепить душу.
В этот момент я услышал шорох гравия за спиной, и тут же маленькие холодные руки плотно залепили мне глаза. Мгновенное, как ожог, чувство счастья опередило сознание. Нервными своими окончаниями я узнал Катьку раньше, чем рассудком. Она же известила меня немедленно, что Катей ее сегодня звать бесполезно, поскольку девочки Кати в данный момент как бы не существует, а существует ее дедушка, которому лучше не надоедать, когда он занят своими делами. Дела же состояли в том, что Катька присела на корточки, с сосредоточенным, прямо-таки углубленным видом принялась стучать одним плоским камнем о другой.
– Что это ты делаешь, Катерина? – спросил я опрометчиво, забыв про объявленные ею намерения. Она не удостоила меня ответом. Тут я подумал, что с дедушкой мне, пожалуй, легче будет поладить, чем с внучкой, дедушка – более подходящая компания одинокому джентльмену, чем такая вот сумасбродная девица пяти лет.
– Чем это вы заняты, дедушка? – поинтересовался я учтиво. Могу побожиться, что Катька окинула меня совершенно небывалым, устало-насмешливым взрослым взглядом.
– Не видишь разве? На машинке печатаю, – сообщила она опять же с новой для меня ворчливой интонацией. Выяснилась, таким образом, дедушкина причастность к какому-то домашнему, может быть, даже творческому труду. Впрочем, кому только теперь не приходится печатать на машинке, повестки заседаний жэковского товарищеского суда тоже отстукиваются либо на допотопном «ремингтоне», либо на новейшей «эрике».
– Прости, пожалуйста, не буду тебе мешать, – извинился я и растянулся на полотенце. Не следует забывать, что характер у дедушки, как уже выяснилось, был типично женский. То есть желал он всякий раз совсем не того, о чем объявлял и на чем настаивал. Минуты через три ему наскучила собственная усидчивость.
– Я должен встретиться с приятелем, – заявила Катька.
– А кто же этот самый приятель? – полюбопытствовал я глуповато.
– Кто, кто, конечно, ты. – Я понял, что, как бы условия игры ни менялись, место в ней для меня неизменно найдется.
Куда могли направиться дедушка с приятелем? Естественно, в какое-нибудь заведение, в данном случае к павильону, где взбивали молочные коктейли. Приятель попросил себе плеснуть в коктейль коньяку, дедушка обошелся и так. Со стороны никто, конечно, и не догадался, что на скамейке под акацией расположились два старинных закадычных друга, где им было об этом знать, они думали, что это заботливый папаша с любимой дочкой тянут ледяной напиток, смеются, балуются, дуют в мнимые пластмассовые соломинки, так что стаканы наполняются радужными искристыми пузырями, и ласково нам улыбались. Я вообще заметил, что наше с Катькой появление даже в самой нервной очереди вызывало на мгновение что-то вроде приступа мимолетного благодушия. Понятно, что более всего Катька служила этому причиной, но ведь и я чего-то стоил, ведь воспринимали нас именно как неразделимую пару и на меня смотрели ее глазами, радуясь такой трогательной дочерней преданности. А почему бы ей и впрямь не быть моей дочерью, вдруг пришло мне в голову, почему она дочь какого-то неведомого мне человека, о котором она даже и не вспоминает, а не моя, почему у меня нет дочери, почему у меня вообще никого нет? В детстве я, как всякий без отца росший мальчик, смотрел на взрослых мужчин с чувством затаенной тоски, скрываемой тщательно и в го же время лелеемой как мечта, теперь почти с тем же чувством я смотрю на маленьких детей – хорош жизненный итог, нечего сказать! Необходимость быть любимым переросла в потребность любить, одна не была удовлетворена полностью, похоже, что и у второй перспективы не лучше. Вот уж судьба, иначе и не скажешь!