А еще я учил Катьку плавать. Животом она лежала на моей ладони, которая должна была исподволь приучить ее к той снисходительной родительской поддержке, какую оказывает нам море, качающее нас на своей поверхности, играющее нашими слабыми телами по своей грозной ласковой прихоти. Катька до изнеможения колотила по воде руками и ногами, пыхтела, как допотопный пароход, визжала, захлебывалась, в ужасе таращила глаза при виде набегающей волны и цеплялась за мою шею. Никогда еще не знал я такого морального бремени. Я не был к нему готов и достойным его себя не считал, нежданно-негаданно свалилось оно на мои плечи, ошеломив слегка мой дух, обремененный до сей поры лишь заботами о себе самом. И оно же наполнило мое существо тайным, сдержанным ликованием, священным трепетом, счастьем пронзительным, словно боль, бесстрашной уверенностью в том, что я все могу.
Катька никогда не спрашивала меня о времени, и приблизительно в один и тот же час, животным чувством угадываемый, не иначе, от меня уходила. «Не скучай без меня», – говорила она совсем по-взрослому, определенно кому-то подражая. Матери, конечно, кому же еще? О ее существовании я по-прежнему так и не вспоминал.
* * *
И вдруг Катерина исчезла. Я настолько не сомневался в то утро, что она прибежит, как всегда прибегала, что задержке ее не удивился и на часы не смотрел. Куда ей деться? Я даже радовался своему уже отчасти прошлому одиночеству. Так бывает в любви, когда в момент счастливого исступления необходим делается передых, краткая разлука, минутное отрезвление. Однако неожиданно у меня внутри что-то засвербило. Я огляделся по сторонам, окинул глазами береговую линию, затем выбрался на дорогу. Прошелся туда-сюда по набережной, покрутился около теток, продающих горячую кукурузу, и возле лохматых молодцов, торгующих ракушками, разрисованными на новейший европейский манер. Так сказать, курортным поп-артом. Облокотившись на парапет, последовательно, метр за метром, изучил пляж в самой оживленней его части, где, по моим понятиям, и осуществлялся за Катькой материнский надзор. Беспричинная тревога окатила меня, противный внутренний мандраж, расшатывающий психику, унизительный для собственного сознания, хорошо знакомый мне по прошлому году. Чересчур знакомый.
На таком вот нарастающем паническом взводе прочесал я весь поселок. Он был пустынен. Только бездомные здешние псы ошивались возле столовой «Волна». Да редкие школьницы возвращались домой с уроков, почти невероятные в своих строгих шерстяных платьях на истомленной жарой, ленивой приморской улице. Тишину се прорезали требовательные, наглые в своей безнаказанности, залихватские сигналы – в городе я не слышал их с самого детства – двое «Жигулей» последней модели, белые и красные, осевшие слегка от чрезмерной нагрузки, промчались, звонко трубя, в сторону шоссе.
Что-то знакомо враждебное помстилось мне в этих великолепных автомобилях, в скорости их, пренебрежительной ко всему поселку, в том злом азарте, с каким стремились они к неведомой мне цели, будто в гонках участвовали. И что-то знакомое мелькнуло за стеклом, в глубине салона – в первой ли машине или во второй – должно быть, нервная взвинченность обостряла мое зрение.
* * *
Сразу опустели мои дни. Вот уж истинно, не следует привыкать к тому, без чего трудно потом обойтись. Не надо распускать душу, которая, как пионерка, готова обольститься даже не возможностью, а только обещанием возможного праздника. Так думал я, сидя под тентом, а вернее, под пластиковой гофрированной крышей общепитовского заведения под названием «Левада». Настоящая левада – это, кажется, живая изгородь, нечто веселое, цветущее, благоухающее. Здесь же было грязно, пахло скисшим пивом и щами, зато впереди, за резким скатом улицы, синело и зеленело море. Белая глухая степа спасательной станции и этот крутой спуск мостовой заставляли думать об Испании или Греции, где я никогда не бывал и, надо полагать, вряд ли когда-нибудь побываю. Книжная привычка вспоминать то, чего не видел. Сопоставлять обыденность с образами, засевшими в башке от давнего чтения каких-нибудь полузабытых стихов. Так думал я, сидя за колченогим столом, разглядывая прохожих и попивая жидкий компот из сухофруктов. Среди гуляющих все чаще попадались крупные мужчины немного растерянного вида, в городских добротных костюмах, иногда даже с орденскими планками на груди – в пансионате начался шахтерский заезд. Как ни в чем не бывало в «Леваду», под розовато-желтоватую сень ее крыши вошла Катька. И уверенно двинулась к раздаточному окну, вероятно, за своим любимым напитком «Буратино». Меня она не замечала, и я не спешил окликнуть ее. Джинсовый комбинезончик, явно привезенный издалека, ловко на ней сидел, и крохотные сабо щелкали по бетону деревянными подметками, любая ее сверстница в таком продуманном наряде годилась бы прямо-таки для рекламного плаката либо для конкурсного фотоснимка, но Катька с ее решительными манерами и щеками, перемазанными чем-то липким и сладким, не вписывалась в эту импортную идиллию. Денег у нее, натурально, не оказалось, но лимонад тем не менее ей без звука отпустили, не зря она пользовалась в здешних заведениях проверенным моральным кредитом. Всё по случаю пресловутого своего обаяния, не иначе. Откупоренную бутылку Катерина кое-как дотащила до стола, пыхтя взобралась на стул коленками, сосредоточенно оттопырив от напряжения губу, нацедила из вздрагивающей бутылки полстакана и только в этот момент заметила меня. Счастливая улыбка осветила ее замурзанное лицо. В носу у меня подозрительно зачесалось, и глаза вдруг сделались горячими, между тем лимонад из наклоненной бутылки шипучим потоком заливал стол.