В один из таких моментов Хача отскочил от защитника, я показал замахом ему за спину, защитник чуть качнулся назад и Хача получил мяч в ноги и пошел на защитника, качая его финтами и корпусом. Как только защитник упустил момент для подката, Хача рванулся в штрафную и резко послал под себя мяч набегавшему нападающему. Гола не было, а Хача, с криком проскользнув по траве несколько метров, был унесен с поля на носилках. Надрыв задней поверхности бедра. Это очень плохая штука. Лечение месяца полтора и еще гладкий бег столько же. Сочувствие всех и облегчение некоторых — может, попаду в состав. Увы, таковы эти жесткие игры. Хача попал на банку надолго. Он приезжал с нами на стадион и грустно сидел на солнышке, наблюдая за тренировкой. Мне было искренне жаль его, ибо мне это было так знакомо.
Слово «советский», которое Хача привнес в команду, привязалось ко всем и ко всему: «Климушек, передай-ка сметанку советскую», «Хача, в кино советское пойдем?», «этот мяч советский!» И так — ко всему. Ни злости, ни любви, просто привязалось вплоть до того, что старший тренер на весь стадион кричал на тренировках: «Ну-ка, кто сделает длинную передачку советскую?» И над полем стояло это слово во всех вариациях, соседствуя то с матерком, то с футбольными словечками — «ну-ка пасик советский», «куда в задницу суешь, сука советская», «ух ты, красавчик советский» и т.д. После одной из таких тренировок Хача пришел подавленный, долго молчал, потом сказал мне: «Все, Саня, мне каюк, меня посадят, я сегодня слушал со стороны, что творилось на поле, — мне ж пришьют антисоветчину». Я же, как мог, успокаивал его. Всем было наплевать, как мы говорили, лишь бы были голы и очки.
Хача тогда уже глубоко засел в запас, никак не мог привести ногу в порядок, потяжелел, комплексовал, думал уйти. Ревнив был до невероятности. Я в то время тайком начинал писать стихи, скрывал это ото всех — засмеяли бы — здоровый мужик, футболист и вдруг такая напасть — стихи. Слабак, баба да и только, и еще, интеллигент вонючий… Я боялся, что и Хача не поймет этого. Я начал ходить в свободное время в библиотеку, скрывая прежде всего от Хачи, он был ближе всего ко мне. Наступал вечер, мне надо было свалить, как от нелюбимой жены, к возлюбленным книгам. Я, как бы нехотя, бросал Хаче: «Ты знаешь, пройдусь, может, в кино, может, просто так…» И быстрым шагом — в библиотеку. Когда однажды вернулся, Хача, как жена, подловившая мужа, подло молчал, сопел, потом взорвался: «Зачем ты мне врешь, мы с тобой дружим, а ты меня обманываешь… Кино, кино… А я пошел за тобой и пришел в библиотеку. Это что еще такое?» Я не выдержал его натиска, пришлось расколоться, что я пишу стихи и мне надо самообразовываться. Хача отреагировал неординарно. Он спокойно подумал и с таинственностью в голосе сказал: «Саня, так это ж такой сормак, песню написал и живи, книгу выпустил, потом переиздал, и бабки, бабки…» Откуда он нахватался этой чуши? Даже я тогда не знал и не думал об этом. С той поры он стал тайно мне покровительствовать, гордясь этим. «Санек у нас вчера такую телку отхватил, пришел часа в два», — говорил он игрокам команды, покрывая мое отсутствие ну, допустим, на ужине. И в этот же момент его правая или левая рука почесывала глаз — тайный знак посвященных, что все было наоборот. До сих пор я пользуюсь этим знаком, чтобы использовать его в неблизком кругу, для посвященного, что надо, мол, валить, благодаря хозяев, что все о’кей, но посвященный понимал, что была лажа и отвечал тем же… Это, конечно, не цинизм, а хохма, хотя все мы немного циники, это не новость.
После одной из игр, на следующий день я зашел в областную газету. До этого, не под своим именем, я напечатал первое свое стихотворение. Главный редактор и Слава Юденич, зав. спортивным отделом, заволокли меня в кабинеты, сначала расспрашивали о делах команды, а потом, хлопнув себя по лбам, сказали: «Слушай, завтра восьмое марта, у нас дырка на полосе, напиши восемь строк, а?» «Не, — ответили, — не халтурю». «Да брось ты, подпишись любым именем, выручай, а?» Ну, я сочинил каких-то восемь строк, вполне приличных для газеты. Как бы подписать? Что-то меня стукнуло, и я поставил — К. Хачатуров. Так это и пошло. Утром следующего дня, Хача, как всегда изучавший газеты, подпрыгнул на кровати: «К.Хачатуров, стихотворение. Слушай, Санек, твои дела?» — «Да», — нехотя ответил я, боясь бурной отрицательной реакции. Но Хача был непредсказуем. Он вдруг замолчал, съежился, пожевал простыню и вдруг выдал: «Ты знаешь, это здорово, что ты сделал, потому что, когда меня будут отчислять из команды, я пойду в обком и покажу газету, а они почитают и скажут — так он не только футболист, но еще и поэт. И оставят в команде».
Бедный Хача, не знает он, что когда я в Крыму выпустил первую книжку и был принят в Союз писателей, то Секретарь обкома, узнав об этом, презрительно сказал: «Эх, футболистом был, человеком был, а сейчас — поэт, черт знает что…» Кто знает, может он и прав? После одной из игр мы пошли в кабак всей командой. Отметили победу, и я решил пройтись подышать. Стояла теплая звездная ночь, я здорово сыграл, до игры дня за три я смотался в Москву и приоделся — тогда модны были тиргалевые костюмы (скользкая сверкающая ткань), замшевые туфли, рубашка с галстуком — все в тон. Я пошел коротким путем, немного заблудился, поскользнулся и упал в лужу на дороге и начал засыпать. Надо мной вращались звезды, было тепло, я был счастлив. Ничто меня не беспокоило, в голове бродили идиотские мысли, что я засыпаю в центре
России и что так хорошо, что даже не страшно умереть. Дурак. Если бы проехала машина любая, вряд ли бы она меня заметила. Не помню ничего, помню, что проснулся я от того, что Хача лил на меня воду из чайника и приговаривал: «Вставай, пьянь советская, вот тварь, как игру дашь, так думаешь, что все, — король, через три дня опять игра, будешь тачку возить…» Я посмотрел на пол. Там лежали мои новые шмотки, пришедшие в полную негодность. «Хача, — сказал я, — уёбище дорогое, выброси все это в мусорный ящик». «Ты что, сдурел? Рубль — и все будет как до ресторана». «Три», — сказал я и отрубился. Через час я немного оклемался и пошел в рядом стоящую баню. Я зашел в отделение перед парной. Там стоял жуткий хохот. Голые мужики, отдраивая друг другу спины, смеялись непонятно отчего. Я ополоснулся и вошел в промежуток с душевыми. Там смеялись еще больше. Оказывается, Хача, надев на себя все мои грязные шмотки, вошел в баню и, пройдя через общее мужское, встал под душ с одежной щеткой и начал драить себя вместе с моим пижонским нарядом. Попарившись, в общаге я уснул мгновенно и до вечера. Когда я проснулся, мой костюмчик, рубашка и ботинки были отглажены, высушены. Хача доглаживал галстук, не зная, что исправить его уже невозможно.