Что ж, какая есть, зато честная, страстная. История моих бедствий.
Сколько раз меня выручал футбол, не сама игра, а то, что я был футболистом. Как-то я сидел на футбольном матче «Таврии», не помню с кем. Ко мне подсела знакомая, работавшая тогда в обкоме машинисткой, и срывающимся шепотом поведала, что утром на планерке выступал с политинформацией подполковник КГБ. Он рассказал, что в Ялте была изъята у иностранца на таможне винтовка с оптическим прицелом, в нейтральных водах был выловлен шпион на надувном матрасе и, наконец, она совсем тихо заговорила, в областном центре действует поэт, тесно связанный с московскими дантистами. Да, да, дантистами, так абсолютно точно сказала она и смылась под шорох семечек. «Опять, — подумал я… — Ну что им от меня нужно? С какими дантистами?» По звучанию это слово напоминало и «диссидентов» и «авангардистов». А я действительно был близок с московской писательской элитой и не скрывал этого. Встречался с ними и в Москве, и в Крыму. Это были и есть Василий Аксёнов, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Аркадий Арканов. В те годы, по возможности, при их визитах в Крым мы выступали вместе, и это было лестно, что они принимали меня. Но кое-кого это и раздражало. Ведь в те годы у каждого из них была своя позиция и они одновременно как крупные художники были и авангардистами, и диссидентами — так их воспринимала правящая верхушка, и при всем желании им вредить было трудно, а вот «братьям меньшим» нервишки можно было и попортить.
Конфликт Аксёнова с властями привел к тому, что он уехал в Америку читать лекции и получил удар в спину — его лишили гражданства. Как раз лето перед его поездкой мы провели в Коктебеле в очень близком общении. Он писал тогда «Остров Крым», в минуты отдыха мы бродили вместе по горам, купались, и мне смешно было смотреть, как Вас. Палыч лежал на пляже с боковыми штатными наблюдателями, под перекрестным огнем их взглядов. Я их знал визуально по Крыму с детства. Два майора тогдашнего ГБ загорали на работе и следили за всеми нашими шагами. Господи, да что могли мы сделать и чем же они занимались, если при резком броске в жаркое море Аксёнова они вскакивали так, как будто он в броске уже достигал Турции. Кстати, прошлым летом я опять отдыхал в Коктебеле, впервые после 79 года, и встретил Жору Мельника, моего дружка детства, в дальнейшем игрока «Таврии», теперь художника, замечательного парня, который в то лето тоже тусовался с нами, поскольку приехал навсегда в края Волошина и стал сразу частью богемы. Так вот, раньше он не имел возможности мне это рассказать, но то, что он поведал, потрясло меня — оказывается, в лето-79, когда мы пьянствовали сухое вино на пляжах лазурной колыбели во главе с Аксеновым и болтали о чем угодно, но только не о паскудной советской власти и вонючей политике КПСС, бедного Жору Мельника каждый вечер гэбэшники увозили на уазике далеко в горы и, направляя свет прямо в лицо, допрашивали часами — о чем они говорили, какие имена называли, к чему готовятся, заставляли его дать подписку о неразглашении… Боже, боже, какой бред, у них действительно не было больших врагов, чем литераторы? Жора до сих пор не может понять, за что его пытали тогда, да и вряд ли это можно понять здравому уму. «Знаешь, — сказал я, — буду поить тебя неделю за то, что ты пострадал из-за дружбы»… Но Жора не так прост. «Нет, это я тебя буду поить, и, может быть, по пьянке ты расколешься, из-за чего тебя и твоих дружков так выслеживали». Увы, ни по пьяни, ни по трезвянке в этом не разобраться. Но вернусь к тому, что меня причислили к «дантистам». Так я понял, что это будет новый виток доставания меня, а делать это они умели иезуистически точно, доводя обстановку вокруг тебя до того, что, если вызывали в ЖЭК, то ты думал, что это вызывают в «контору». Или, встретив на стадионе, где я поигрывал за ветеранов, они могли тихонько шепнуть: «Ну что, сердчишко пошаливает, скоро добавим» …Или вдруг в местной прессе появлялась статейка о том, что не туда ведет «Подземный мост» (так назывался сборник моих стихов), или, в конце концов, в ОБХСС заводилось дело из-за того, что ты якобы, работая тренером заводской футбольной команды, продал все трусы, мячи и футболки с целью обогащения, и надо было всерьез доказывать свою невиновность. И когда миллионы сантинервов тратились на доказательство, и когда я уворачивался и от этой чуши, то кроме мата на их рожи я уже ничего не мог облокотить. Тебя же успокаивали, боясь шума, и просили признаться хотя бы по минимуму, что ты — мещанин… «Да, да, я мещанин, — срывался я, — но идите вы все на х…» «Футболистом был, человеком был, а сейчас…» — махали ручонками они и на время оставляли меня. Как раз тогда я поехал на съезд писателей в Киев, где после торжественных заседаний был большой поэтический вечер украинской поэзии. Я не знал, что читать. Решил все-таки прочитать какую-то лирику. Однако, когда я услышал, как украинские поэты своими виршами про хатынки и чумацкий шлях замучили огромный битком набитый Октябрьский зал (сейчас, наверное, имени С.Бендеры), я мгновенно решил прочитать, уже идя к микрофону, стихотворение «Памяти футболистов киевского «Динамо»», посвященное знаменитому матчу во время войны. Я прочитал его, и к удивлению оно прошло здорово. Зал долго аплодировал, но самое главное — вдруг включили свет, это значит, снимало телевидение, и я увидел лицо Щербицкого, сидевшего прямо напротив меня в затемненном зале, он аплодировал тоже. Известно, что Щербицкий был в те годы тайным покровителем киевского «Динамо». Всё, после этого вечером я уехал домой, в Крым, и выключился на пару дней, даже не смотрел телевизор. И вдруг встретив через несколько дней в центре города кого-то из начальства, по инерции сворачивая в сторону, чтобы избежать неприятных разговоров, я вдруг увидел, что начальник-то упорно идет на меня. Чеканным партийным голосом он сказал, пожимая мне руку: «Поздравляю, ваше творчество получило высокую оценку Первого секретаря ЦК Украины Щербицкого, поздравляю еще раз, — таинственно и почти секретно шепнув на прощание, — вам станет полегче, знаю, что наш первый выходил на госбезопасность, был серьезный разговор…» О чем они там говорили, не знаю, но я заметил, что примерно на год меня оставили в покое до очередной кампании по проработке инакомыслящих — так они называли людей, которые просто пытались думать… И каждый раз приходилось чем-то прикрываться — то рецензией на книгу в Москве, то публикацией там же, но чувствовалось, что давили, однако не додавливали — рука как бы слабела. Хотя, скорее всего, ты им и нужен был на своем уровне для военно-патриотической игры, после которой они ставили галочки где надо и, возможно, получали повышение по службе. А Щербицкого я все-таки увидел еще раз в своей жизни крупно после той передачи по телевидению. Однажды под вечер в темнеющих каштановых аллеях я спешил на стадион для своего обычного кросса. Рядом со стадионом была спецдача, где принимали самых высокопоставленных гостей. Я сделал уже шаг на асфальт улицы, как вдруг прямо передо мной выросло в толстом пуленепробиваемом стекле лицо Щербицкого. Оно неслось на меня в тяжелом с просвинцованным передком ЗИЛе и улыбалось, конечно же, не мне. Только футбольная реакция позволила мне шагнуть назад, отскочить. Кортеж лоснящихся черных машин мягко прошептал мимо меня. Но я понял, что был за секунду от гибели — сделай я еще один шаг вперед, никто бы не остановился и даже не заметил бы дорожного происшествия на улице между стадионом «Авангард» и госдачей номер один…