Вообще Слон был добрым человеком, но все знали про его старый боксерский удар — хук с правой. Тем летом, в Кутаиси, судья судил очень плохо игру «Торпедо» и «Локомотива», причем почему-то все получалось в нашу пользу. В игроков полетели бутылки, камни. Мы уходили в туннель, окруженные милицией. Фанаты рвались к футболистам и судьям, чтобы избить. Последним уходил Слон. Особенно рвавшийся сквозь сцепленных ментов и плюнувший в сторону Слона чудак даже не заметил, как Слон мгновенно обернулся и незамедлительно отключил его массированным хуком с правой. В суматохе никто этого не просек.
После игры в Тбилиси с «Динамо», в которой Валентин Бубукин забил потрясающий гол — метров с сорока и стал героем игры, несмотря на проигрыш команды, мы ужинали в ресторане гостиницы «Сакартвело». «Бубука» (так его звали за спиной) был демократичным человеком, и за его столом тогда сидели человек пять молодых, но уже знаменитых. В том числе и Слон, для которого Валентин Борисович был, как и Борис Андреевич, конечно же, Слоном. Ровно через пять минут официант принес нам поднос вина и показал в сторону стола в глубине зала. Там поднялись три или четыре кепки, и одна из них сказала: «Вай, Бубукини!» Валентин был узнаваем, его великая лысина, которой он обладал уже в 20 лет, великая работоспособность и великий удар, да еще чемпионство Европы 60-го года, когда с его подачи Виктор Понедельник забил победный гол «югам», сделали Борисыча знаменитым на всю жизнь. Свой день он начинал со смешного анекдота, который рассказывал всем. Все знали, что он коллекционировал анекдоты. Такие люди как Бубукин вообще редкость в командах — честен, порядочен, всегда готов был помочь любому. Сам Валентин не пил, так, немного сухого вина. Но другим не запрещал, пока играл, правда. Так вот, тогда в Тбилиси, в ресторане после игры, ровно через тридцать минут весь наш стол был заставлен вином и каждый раз поднимались прекрасные кепки и восхищенно приговаривали: «Вай, Бубукини, вай, кацо…» Вина было столько, что не унести, не выпить, и Бубукин сказал: «Пейте, сколько хотите, остальное оставим на столе, неудобно…» Ну, мы и начали. Особенно рад был Слон: на халяву — «Цинандали», «Тетра», «Твиши», «Хванчкара»… Все было так хорошо, нас все любили и было так много тепла, что Слон расплакался от умиления.
Как-то, когда уже не играл, отдыхал я в Центральных банях. Встретил там Слона. Он ушел из команды и подрабатывал в бане на массаже. Червонец за тело. «Тебя отмассирую за пятерик, по старой памяти». Он узнал меня, конечно. Но потом сказал: «Ладно, слоник, прощаю тебе пятерку, ты ведь еще не Слон, а слоник…»
Когда я попал в «Локомотив», то примерно недели через две всю команду пригласил к себе ее хозяин — Борис Палыч Бещев, министр путей сообщения. Мы сидели за длинным совещательным столом, но говорил только Рогов — «Уголек», начальник команды. Он невысокого роста и лицо его было темноватым. В свое время он был одним из самых маленьких и злых правых защитников советского футбола. Говорили, он особенно был силен в отборе. Таким я его и помню — не по игре — жестким, не в меру требовательным, все время щиплющим тебя — то окриком, то угрозой «запаковать в армию» на Северный флот, то гонением на молодых, играющих в карты или… В общем, его побаивались, хотя в принципе он был неплохим мужиком. Так вот, когда Бещев спросил о проблемах команды, то Евгений Александрович попросил — кому квартиру, кому телефон, кому еще что-то. В конце он сказал и о моей проблеме, что учусь в Крымском университете и меня надо перевести учиться в Москву. Это было как-то сказано вскользь, и я, зная о трудности этого дела, переживал. Бещев что-то шепнул своему референту — Гиль Акимычу. Тот подошел после встречи и сказал — позвони мне через два-три дня. Вот уж была система! Если что-то делали, то без осечек, если что-то давали, то без промедления. Но если что-то не делали или не давали, то навсегда и без возможностей сделать это по-другому. Так вот, я позвонил референту министра ровно через три дня. Он сказал: «Я вас поздравляю, вы зачислены…» Я опешил. Куда, как? Это же так трудно, невообразимо — перевестись. «Что молчишь, Александр, поезжай в институт инженеров железнодорожного транспорта на улице Часовой и посмотри на доску приказов. И еще — играй на здоровье! До встречи!» Я взял тачку и через полчаса был в институте. На доске приказов я прочитал: «Такого-то зачислить на третий курс, в связи с переводом…» Я обалдел. Я думал, что на это уйдут месяцы. И вот…
Потом я уже узнал, что сам начальник железной дороги Крыма, надутый и чванливый человек, забрал мои документы из университета в Крыму и отправил их в Москву поездом. Все остальное было делом техники, как говорят. Подобный случай был со мной, когда меня отчислили из Владимирского политехнического из-за несданной летней сессии — пять игр на выезде — и я читаю приказ «отчислить». Я пошел на прием к директору Владимирского тракторного завода, где было работающих тысяч сорок. Попасть на прием к нему практически было невозможно. Я сказал секретарше, что хочу поговорить с ним несколько минут. И был принят тут же. Он не отвечал на телефонные звонки и внимательно выслушал меня. Звали его Петр Иваныч. Затем, ни слова не говоря, он набрал какой-то телефон, что-то сказал на своем директорско-партийном языке и бросил мне: «Немедленно поезжай к ректору, да, кстати, ты забил вчера гол, поздравляю, учись на здоровье». Через минут пятнадцать я был уже у ректора. Секретарша встретила меня нетерпеливо — «Вас ждут». Я вошел в кабинет. Там сидел другой Петр Иваныч и укоризненно качал головой: «Как не стыдно из-за таких пустяков беспокоить самого… Пиши заявление…» И тут же начертал на моем листке — «Восстановить!» «Если бы он еще и экзамены за меня сдал», — подумал я. Но улетел и так — на крыльях временной радости…
Валентин Васильевич Федоров был в свое время знаменит и как футболист, и как хоккеист. Невысокого роста, косолапящий, коренастый мужик, с яркими голубыми глазами на круглом добром лице. Наверное, в чем-то он и был хитроват, в чем-то лукавил, но добрая душа его не позволяла сильно сомневаться в нем — ребята любили его и доверяли ему, часто пользуясь его слабостями. Он очень ценил то, что был коренным петербуржцем, всегда подчеркивал это: «Смотрите, не подкачайте, ведь мы в блокаду выстояли».
Но футбол — не война. Я даже не знаю что. Игра? Да нет, больше. Жизнь? Да нет, меньше. Но почему же все здесь на тонкой грани жизни и смерти? Как в лагерях — шаг влево, шаг вправо — расстрел.
Вот был, играл, горел на поле, потом потух, зашатало и смотри — как его шибануло — стоит передо мною у станции метро «Динамо», классный (только что ушел из «Локомотива») и лет-то 27, ведь пацан по жизни — Толя Сягин. Сизое, спитое лицо, глаза красные, пальтишко джерси, но уже страшно засаленное, и говорит мне сипящим стариковским голосом: «Шурка, дай трешник, ну дай, помираю»… И в глазах ничего — ни зависти, ни жалости, только немного злости на меня, мол, почему не со мной, здесь. Идем вместе, беру, распиваем, и я уезжаю. Через некоторое время узнаю — повесился. Господи, да за что же так с собой? А я говорю — не жизнь… Ведь только год назад он стадион ставил на уши. Я ему завидовал, а он говорил: «Ничего, Шурец, какие твои годы, еще заиграешь»… Вот и заиграл.
Валентин Васильевич Федоров был сильным человеком. Пройдя сложнейший путь, остался домашним, теплым. Жил на улице Рубинштейна с женой, бывшей чемпионкой по конькобежному спорту, и вышивал гладью подушечки. В последние годы, еще будучи тренером, страдал памятью. Футбольщики подшучивали над ним. Говорил он игрокам: «Закурил — штраф пять рублей, к концу месяца будете без зарплаты». «И сколько, например, я вам должен?» — спрашивал его вратарь Лева Белкин, который попадался чаще всех. «А что, Лева, а что — ничего, играй себе…» Лева смеялся и шел втихую потягивать сигаретку. Вообще вратарям, как бы негласно, можно было покуривать — дыхалка вроде им не так нужна, а вот нервишки успокоить…
В Удельническом парке, где до сих пор находится база «Зенита», перед игрой нас всех собирали дня за три от жен, любовниц, спиртного. Хорошо кормили, массировали, тренировали. Все свободное время — бильярд, настольный теннис, телевизор, книги, треп… Наконец, наставал день игры. Где-то часов в одиннадцать обычная установка на игру. Готовят на игру основного состава человек 15-16, плюс еще одного-двух, кто особенно отличился накануне в дубле. На установке называли одиннадцать играющих и тех, кто раздевается в запас, затем каждому игроку давали индивидуальную установку, учитывая его особенности. Характеризовалась также и команда противника, отдельные игроки и как надо против них играть.