И вот, чтобы не быть голословными, мы должны, считаем своим долгом привести куски ужасные, грубые этого лая из критического лагеря наших «друзей». Пусть эти отрывки сохранятся для будущего — ну хотя бы как материал для характеристики литературных врагов нашего века. Ведь где же даже теперь уже найти эти перлы — эти ценности ежедневных дующих негодных волынок критического «сегодня»… В груде старых газет все исчезнет… Ругавший завтра будет пресмыкаться неуязвимым у ног уже признанного творчества. Мы считаем своим долгом заклеймить — Российскую критику — «к позорному столбу»! русскую критику 1913 года.
Первые выступления футуризма были встречены с паническим животным страхом со стороны газетной и журнальной критики: чувствовали, что пришел конец мухам и тараканам; бегали и выли от ужаса: «вандалы»!., «гунны», «все погибло»… — Затем стали искать выхода спасения и с течением времени животный страх как будто исчезает, уйдя вглубь, в подсознание, откуда окольными путями порывается к прежнему: к уничтожению нового явления, так неожиданно, так жестоко разрушившего недавний косный лад. Нужно убедить самого себя, что новое не страшно, эфемерно, не ново. Все это, мол, мы уже переживали не раз, а мир оставался и остается на прежнем месте. В этом процессе бессознательного обесценивания сходится не один десяток присяжных ценителей искусства.
У цирковых клоунов среди других есть заученный прием комизма. Клоун выходит с доской, устроенной наподобие мехов и издающей при ударе гулкий звук на весь цирк. Изловчившись, он замахивается на товарища и шлепает доской изо всей мочи по собственной благородной щеке. Паяц озадачен, раек гремит, звон оплеухи гудит под самым потолком. «Ах, какой я глупый осел!» — обижается на себя клоун, и давит клюкву на набеленной щеке.
Пощечиной по собственной физиономии прозвучала книжечка прозы и стихов молодых эксцентриков, — двух Бурлюков, Хлебникова и др., озаглавленная: «Пощечина общественному вкусу».
Серая бумага, в какую завертывают в мелочной лавке ваксу и крупу, обложка из парусины цвета «вши, упавшей в обморок», заглавие, тиснутое грязной кирпичной краской, — все это, намеренно безвкусное, явно рассчитано на ошеломление читателя. Если уж после этого он не разинет рта, — очевидно, надо отказаться от всяких попыток его озадачить.
Что перед этим розовая бумага былых декадентов, слова без еров или изображения поэтов с крыльями демона. Теория «благого мата» здесь доведена до предельной точки. Если теперь не заметят, — надо ложиться в гроб и умирать. Довольно метать бисер перед свиньями!
Мы хохотали недавно над выставкой «Союза молодежи», над этой смехотворной мазней кубических лиц, четырехугольных цветов и людей, точно свинченных из точеных стальных частей. В «Пощечине» дана словесная мотивировка этих диких новшеств.
Мечта этой молодой компании — «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого, проч., и проч. с парохода современности», стащить бумажные латы с Брюсова. Эта кучка поучает: «вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных бесчисленными Леонидами Андреевами!»
Таков манифест нового искусства, подписанный именами: Д. Бурлюка, А. Крученых, В. Маяковского и В. Хлебникова. Долой Пушкина и да здравствуют Бурлюки!..
Воинственная горсточка идет на бой и нестерпимо стучит игрушечными сабельками. Она смертельно разобижена тем, что ее не замечают, что о ней молчат. Ни парусинная обложка, ни серая бумага, на которые возлагалась роль красного плаща, никого не приводят в бешенство. Никто не сердится, никто не возмущается. А они так надеялись!..
Какое несчастье опоздать, какая досада прийти в хвосте! Бурлкж и его компания запоздали не на день, не на месяц, а по меньшей мере на 15 лет. 15 лет назад у них были все шансы на успех.
Тогда точно так же на московскую улицу вышли первые декаденты и разложили по ней свои детские игрушки. И прохожие останавливались, озадаченные, и критики метали громы, и шутники писали пародии, и наивные люди, испугавшиеся за судьбу старого искусства, тревожно обсуждали опасность, скрещивали старые заржавленные мечи с жестяными сабельками проказников, певших фиолетовые руки.
Прошло много лет. Старое искусство стоит на своем месте. Из некоторых шутников вышли настоящие серьезные люди. Давно брошенные игрушки их покрылись пылью. И вот пришли недоноски и вытащили их снова и, надув щеки и пуская слюну, дуют в старые дудки и волынки.
Вся книжка новых декадентов полна невероятными дикостями и намеренными вычурами. Это не какие-нибудь искания, а чистое дурачество. При всей готовности невозможно поверить в «непосредственность» этого идиотства и надо заподозрить его предвзятость. Вот, напр<имер>, «стихи» Маяковского:
Велимир Хлебников вопрошает:
И надписывает это — «Опус № 14», а в «Опусе № 15» сюсюкает:
Хлебников помешан на производстве новых слов. Его рассказы полны «слезатыми слезинями», «миристеющими птицами», «умрутными голубями», «старикатыми далями», «взоровитыми чашами».
Бенедикт Лившиц самым делом сокрушает Пушкина и культивирует такой русский язык:
«Долгие о грусти ступает стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуев медом пусть восьмигранник, и коричневыми газетные астры. Но такие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным обладай. Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря».
Вот синтаксис и этимология Бедлама! Недавно в научной книге о помешанных некто г. Вавулин привел многочисленные отрывки из «литературы» больных. Но куда же куцому до зайца! Там есть и смысл, — здесь, у декадентского вывертыша, намеренный подбор бессмыслицы!
А. Крученых насаждает такую поэзию, попутно уничтожая даже знаки препинания и прописные буквы: