Я уже садился в машину, точнее, меня сажали, так как я все еще упирался, напрягая все силы, и тут понял свою ошибку. Не следовало сопротивляться, именно этого ждал тот, кто управлял дистанткой. Надо было следовать навязываемым движениям, но так, чтобы они не достигали цели. Наклонившись, уже в дверцах машины, я кинулся вперед, ударился обо что-то головой так, что едва не потерял сознание, и открыл глаза.
Я лежал возле кровати на полу, сквозь гардины пробивался свет, я поднес руку к глазам, от колечка — ни следа. Значит, это все-таки был кошмар? Я не мог сообразить, когда кончилась вечерняя явь. Грамер заходил ко мне наверняка. Я вскочил и заглянул в шкаф, из которого он вылез. Мои костюмы были отодвинуты в сторону, значит, он действительно там стоял, на дне что-то белело. Письмо. Я поднял его — никакого адреса, разорвал конверт. Внутри был один листок, покрытый машинописью, ни даты, ни обращения. В комнате все еще было слишком темно. Окно я открывать не хотел. Сначала проверил, закрыта ли дверь на ключ, — она была заперта, тогда я зажег ночную лампочку и взглянул на бумагу.
«Если тебе снилось похищение, или пытки, или иной вид мучений, а сон был объемный и цветной, значит, ты получил наркотик и тебя подвергли пробному исследованию. Их интересует твоя реакция на определенные снадобья, не имеющие ни вкуса, ни запаха. Мы не уверены, что тебя именно так отравили. Единственный, которому ты можешь доверять, кроме меня, — твой врач. Улитка».
Улитка. Стало быть, письмо написано Грамером. Он с равным успехом мог говорить и правду, и ложь. Я попытался возможно подробнее вспомнить, что говорил Шапиро, а что — Грамер. Оба были согласны в том, что Лунный проект провалился. Дальше их желания расходились. Профессор хотел, чтобы я позволил себя исследовать, а Грамер — чтобы я ждал неведомо чего. Шапиро представлял Лунное Агентство — так, по крайней мере, он утверждал. Грамер о своих начальниках не пикнул. Однако почему, вместо того чтобы предостеречь меня, он просто оставил письмо? Или в игре участвовала еще одна, третья, сторона? Оба столько всего мне наговорили, и тем не менее я так и не узнал, почему, собственно, то, что находится в моем правом мозге, столь важно. Быть может, я проглотил что-то, что сначала усыпило мое несчастное немое правое полушарие, и поэтому оно вообще не давало о себе знать. Когда? Скорее всего предыдущим днем. Допустим, так оно и было. Зачем? Походило на то, что все, занятые охотой на Тихого, не знают, что делать, и тянут время. В их игре я был неизвестной картой — может, крупным козырем, а может, шестеркой. И одни не дают другим выяснить истину. А не усыпили ли они мое правое полушарие, чтобы я не мог договориться сам с собой? Вот это я мог незамедлительно проверить. Я взял левую руку в правую и уже известным способом обратился к ней.
— Как дела? — спросил я пальцами. Мизинец и большой палец дрогнули, но как-то слабо.
— Алло, ты слышишь? — просигналил я.
Безымянный палец коснулся подушечки большого, изобразив кружок, что означало «Привет».
— Ладно-ладно, привет, но как ты себя чувствуешь?
— Отстань.
— Говори немедленно, как себя чувствуешь? Пойми, у нас общие интересы.
— У меня болит голова.
Да, в этот момент я почувствовал, что и у меня тоже болит голова. Я уже здорово поднаторел в неврологии и знал, что эмоционально я не разделен, потому что аффекты располагаются в центральном мозге, которого каллотомия не коснулась.
— У меня тоже. Она болит у нас. Понимаешь?
— Нет.
— Как так «нет»?
— А вот так.
Меня пот прошиб от нашего молчаливого разговора, но я решил не отступать. «Вытяну из него сейчас все, что удастся, — решил я, — любой ценой». Вдруг меня осенило. Язык глухонемых требовал большой ловкости пальцев. А ведь с незапамятных времен я привык к азбуке Морзе. Тогда я раскрыл ладонь левой руки и принялся указательным пальцем правой рисовать на ней попеременно точки и тире. Для начала SOS. Save our souls. Спасите наши души. Тыльная сторона левой ладони позволила царапать себя довольно долго, потом вдруг сжалась в кулак и дала мне солидного тумака, так что я даже подскочил. Я было подумал, что ничего не получится, но она выпрямила палец и давай царапать мне точки и тире на правой щеке. Да, она отвечала, ей-богу, отвечала азбукой Морзе!
— Не щекочи, а то получишь.
Это была первая фраза, которую я от НЕГО услышал, точнее, почувствовал. Я сидел не шелохнувшись, словно статуя, на краю кровати, а рука продолжала сигналить:
— Осел.
— Я?
— Ты. Давно так надо было.
— Почему же ты не дал знать?
— Сто раз давал, идиот. Ты не замечал.
В самом деле, теперь я вспомнил, что она уже неоднократно царапала меня и так и этак, но до меня, до левой части моей головы, не доходило, что это был Морзе.
— Господи! — нацарапал я. — Так ты можешь говорить?
— Лучше, чем ты.
— Тогда говори. Спасешь меня, то есть нас.
Не знаю, кто из нас приобретал сноровку, но молчаливая беседа шла все быстрее.
— Что случилось на Луне?
— А что помнишь ты?
Неожиданный поворот ситуации поразил меня.
— Не знаешь?
— Знаю, что ты писал. А потом положил в коробку и закопал. Так?
— Так.
— Ты писал правду?
— Да. То, что запомнил.
— Они тут же выкопали. Кажется тот, первый.
— Шапиро?
— Не помню имен. Тот, что глядел на Луну.
— Ты понимаешь то, что говорят голосом, обыкновенно?
— Плохо. По-французски лучше.
Я предпочел о французском не расспрашивать.
— Только Морзе?
— Лучше всего.
— Тогда говори.
— Ты запишешь, а они украдут.
— Не запишу. Даю слово.
— Положим. Ты знаешь что-то, и я знаю что-то. Сначала скажи ты.
— А ты не читал?
— Я не умею читать.
— Хорошо… Последнее, что я помню… Я пытался установить связь с Вивичем, после того как выбрался из разрушенного подземелья в японском секторе, но у меня ничего не вышло. Во всяком случае, я ничего не припоминаю. Знаю только, что потом я опускался сам. То мне кажется, что на Луне я хотел забрать что-то у дистантника, который куда-то влез… или… что-то обнаружил… но не знаю, что и даже который это был дистантник. Молекулярный, пожалуй? Нет? Не помню, что с ним стало. А то…
— С тем, в порошке?
— Да. Но ты, наверно, знаешь… — осторожно подсказал я.
— Сначала до конца расскажи мне свое, — ответил он. — Что тебе кажется «а то»?
— Что там вообще не было никакого дистантника, а может, и был, но я его уже не искал, потому что…
— Потому что?..
Я замялся. Стоит ли говорить, что мои воспоминания порой напоминают странный сон, содержание которого невозможно передать словами, и от него остается лишь ощущение чего-то чрезвычайно необычного?
— Не знаю, что ты думаешь, — поцарапала меня левая рука, — но знаю, что ты что-то замышляешь. Чувствую это.
— Чего ради мне что-то замышлять?
— Того ради. Интуиция — это я. Давай говори. Что тебе кажется «а то»?
— Порой у меня такое ощущение, будто я опустился по вызову. Но кто вызывал — не знаю.
— Что ты написал в отчете?
— Об этом — ничего.
— Но у них был контроль. Записи. Они знают, опустился ли ты потому, что получил сигнал с Луны или же сигнала не было. Они перехватывали сообщения. Агентство знает.
— Не знаю, что известно в Агентстве. В глаза не видел записей, сделанных на базе. Ни фонии, ни визии. Ничего. Ты же знаешь.