Хлопс — Йенс отклеил бороду и зашвырнул ее в угол.
«Вот зачем я поручил одному из моих секретарей снять у тебя комнаты. Просто чтобы в моей круговерти образовался тот самый карман, такой пустынный остров, только мой, и больше ничей, где я смогу думать, чувствовать и при случае злиться. А те, кого ты назвал моими друзьями, — это моя охрана, такой порядок, меня нельзя оставлять без присмотра, так было и раньше, мы не такие простодушно-наивные, как некоторые думают, но прошлым летом в этом плане все стало гораздо жестче. Считается нежелательным, чтобы меня, как Пальме, кокнул на улице неустановленный преступник. Меня и самого это не прельщает, я хочу жить. Нет, правда, Фвонк, мне хочется пожить. Но очень трудно быть с собой накоротке, когда рядом все время кто-то не спускает с тебя глаз. Конечно, мир не без психов — так всегда было, но теперь, после случившегося, я вынужден признать, что люди могут пойти вообще на что угодно, никаких табу нет. Фантазии не хватает себе это представить, она просто отказывает, по крайней мере моя фантазия, но и у других тоже, как я посмотрю. Сначала я думал, что это у меня, экономиста, она не развита, но оказалось, что даже у тех, кто с фантазии кормится, не хватает воображения».
60) В голове Фвонка нет места осуждающим мыслям, эту реструктуризацию произвело падение нравов. Пройдя такую мясорубку, человек среди прочего учится лучше понимать других, видеть их непредвзято, слышать, принимать. Он просто-напросто стал по-человечески лучше, и это хорошо, это зачетная сторона унижений, через которые пришлось пройти Фвонку. Он слушает Йенса и отлично понимает его, он кожей чувствует его отчаяние, и готов помочь, и готов об этом сказать.
«Я хочу тебе помочь, — сказал он Йенсу, — не знаю почему, но я с радостью помогу тебе быть Йенсом больше и чаще».
61) Йенс улыбнулся печально, словно бы говоря, что ценит предложение, но не видит, как Фвонк сумеет произвести такую революцию в жизни, а потом как-то осел, сжался. Диковатые, как ни крути, признания лишили его сил. Прикрыв глаза, он тер и тер виски большим и указательным пальцами. А Фвонк сидел и просто смотрел на него, и во взгляде его было что-то материнское. Спустя время, показавшееся Фвонку тремя-четырьмя минутами, Йенс вздрогнул и посмотрел Фвонку прямо в глаза.
«Я задумался о своем», — сказал он не таясь, как старому, доброму знакомому.
«Да, — поддакнул Фвонк, — мне показалось, ты усиленно о чем-то думал — о чем?»
«Нет, не хочу об этом говорить», — ответил Йенс.
«Не хочешь?»
«Нет».
«Ну ладно».
«Вообще-то, я готов рассказать, если это останется между нами».
«Конечно».
«Я думал о новогоднем обращении к народу».
«До него еще девять месяцев вроде?»
«Верно, но оно как гвоздь в башке, это проклятое обращение, весь год меня дырявит, я регулярно просыпаюсь ни свет ни заря, весь в поту и с мыслями о нем, ты можешь себе представить такой кошмар? Нет, Фвонк, эта работа выедает мне мозг и отнимает у меня свободу. Хотя что отнимать? Свободы у меня нет».
Фвонк кивнул и сделал строгое лицо. Несвобода — это плохо. Это он понимает.
«В прошлом году было очевидно, о чем мне говорить. Сочинять ту речь было трудно, но вопрос темы не стоял. А в этом году все не так однозначно, поэтому мой мозг сам по себе безостановочно отслеживает информацию о проблемах, процессах, тенденциях, запоминает ее и складирует, причем все это на автопилоте. Все время, что вы, работающие не премьер-министрами, тратите как пожелаете, я гроблю на эту речь. В обычный год это единственная моя речь, которую слушают плюс-минус все, поэтому она так важна. Мне нужно сказать что-то каждой группе граждан, понимаешь? Солдату, который сейчас несет службу в чужой стране, это важно, моряку и нефтянику с буровой платформы, не забыть матерей-одиночек, молодежь, неудачников-замухрышек и людей с некогда иной этнической принадлежностью, по той или иной причине перебравшихся к нам, коих нам теперь предстоит интегрировать со всем их укладом и прочим, и каждый из них, слушая меня, должен испытать гордость, что он — норвежец, а кроме того, я обязан сказать, что мы идем вперед верной дорогой. В этом пункте я часто привираю, должен признаться, потому что если эта дорога — правильная, то откуда же столько странного и совершенно мне непонятного? Тебя не очень коробит, что я все это говорю?»