В девяносто четвертом 34-летний Черенков объявил о завершении, и после организованного в его честь матча с “Пармой” в глазах зрителей стояли слезы. До этих проводов люди мало задумывались о природе любви, а теперь как очнулись, словно ударенные молнией. Пронзительно вдруг осознали, какая брешь образуется: будет футбол, и они на трибуне, а Феди не будет.
Часть 6. Федор Федорович.
Все спортсмены проходят пытку последним матчем. Для великих готовят отдельный костер со столбом и щипцами — персональные проводы.
На поле вынесли микрофон и начали славить. Федор же стоял потерянный, одинокий, обожженный догадкой, что это не с ним прощаются — со всем главным прощается он.
Слова и овации адресовались прошлому, которого больше нет, и его роль здесь присутственная — выслушать и уехать в безвестность. Не на трамвае: вручили ключи от красно-белого джипа, но даже “Паджеро”, крутейшая тачка в девяностые, — слабое утешение за оставленное все.
Тогда еще не было тренда партийных списков и присутственных депутатских кресел — той же безвестности, умноженной на раздражение, — но в том и фокус, что Черенкова при всей его тихости было трудно использовать, он был неспособен играть по прописанной партитуре.
Он, собственно, и в живой, не в фигуральном смысле игре почти не менялся на протяжении карьеры, не изменял себе. Ношу в блокноте мысль знаменитого питерского вратаря Виктора Набутова: сначала играешь плохо и просто, потом — плохо и сложно, потом играешь хорошо и сложно, а к тому времени, когда поймешь, что надо играть хорошо и просто, пора уходить из футбола. Так вот Федора Черенкова эта довольно универсальная для всех лиг формула не уместила: он начал сразу с третьего уровня и им же через пятнадцать лет закончил. Другое дело, что при всей замысловатости решений многосложность футбола в его исполнении вдруг делалась общедоступной. Хороший писатель предполагает ум в читателе — интуитивно-незаготовленные, на глазах рождавшиеся решения Черенкова были для трибун постижением сути, и такой ненарочитый ликбез не принижал зрителя уличением в неискушенности, а, напротив, поднимал разговором на равных.
Всю игровую философию Черенков нес по наитию, но вряд ли осознанно ее продвигал — такому и не научишь. Он недолго усидел на тренерской лавке, где даже на третьих ролях приходится требовать, понукать — работа не для него. Его оставили при “Спартаке”, но придумать что-то адекватное имени не получалось: начальником он быть не хотел.
Был случай: годы спустя к нему обратился за комментарием корреспондент “Труда”. Черенкову уже стукнул “полтинник”, но от Федора Федоровича его передернуло: “Мы ведь с вами одного возраста”.
По отчеству он позволял называть себя мальчишкам, с которыми занимался, время от времени обращаясь к работе в спартаковской школе, в других случаях немножко резало слух — даже на панихиде, на которую он взирал с небес. Для миллионов, у которых при воспоминании о его игре молодели глаза, он навсегда остался Федей.
Есть в отчествах первая сторона — родительская. Не будь Черенков-старший болельщиком, не перелей в сына свое увлечение, могло не статься в нашем футболе знаковой фигуры. “Отец говорил: дружи с мячом, он поможет, — вспоминал Федор. — Когда ребята уходили, я оставался один. Мне и одному было нескучно. Держал мяч стопой на весу как можно дольше, чеканил, ставил задачу сделать пятьсот раз подряд. Иногда уже темнеет, а я все никак до нормы не доберу. И домой из-за этого не иду”.
Увидеть сына в большом футболе отец не успел — умер от сердечного приступа, когда Федя еще заканчивал школу. На маме остались два сына, младший в четвертом классе. Перешла на работу в ЖЭС рядом с домом и жила для того, чтобы поставить детей на ноги.
Пока она была рядом, с Федором ничего не случилось.
Впрочем, поостерегся бы виноватить и жен, просто мама есть мама. С Олей они поженились после второго курса — вместе учились с первого класса, вместе поступали: он в горный, она в экономико-статистический. Федя был восходящей звездой, скрытым диспетчером при Гаврилове, на него ходили — и спортивное общество не обошло молодоженов, сразу дало квартиру в Сокольниках.
Но примет не обманешь. В том же году в Марокко он потерял обручальное кольцо, искали командой по всему полю и не нашли. По возвращении Федор заказал новое, а после купил два в церкви — и думать об этом забыл.