Писать тем не менее надо было здесь, в Дрездене, и теперь — когда для «Зари» был окончен «Вечный муж» и наступала очередь «Русского вестника», перед которым имелись обязательства неотложные. 19 декабря 1869 года Достоевский сообщал Майкову: «Через три дня сажусь за роман в «Русский вестник». И не думайте, что я блины пеку: как бы ни вышло скверно и гадко то, что я напишу, но мысль романа и работа его — все‑таки мне‑то, бедному, то есть автору, дороже всего на свете! Это не блин, а самая дорогая для меня идея и давнишняя».
История замысла для «Русского вестника» запутанна и загадочна.
Свою дорогую и давнишнюю идею осуществлять за границей он не собирался; комкать и портить, второпях присылая в Москву обещанные главы нового сочинения (печатание его в «Русском вестнике» должно было начаться с января 1870 года), — не хотел. И тем не менее сел за работу и стал писать, как всегда торопясь и опаздывая и имея в виду ту самую давнишнюю дорогую идею.
Значило ли это, что он и в самом деле, наступая на горло долгосрочному замыслу об атеисте — грешнике, пытался приспособить его к новым обстоятельствам? И что Ставрогин появился на свет как первый осколок несостоявшегося «Жития»?
«Осень 1870 года — период, когда замысел «Бесов» особенно сблизился у художника с замыслом «Жития великого грешника», — утверждал В. Л. Комарович, один из первых исследователей темы, в оспоренной многими учеными статье. — Ставрогин почти отождествляется с героем «Жития»… Вторая часть романа писалась, очевидно, Достоевским еще с твердой надеждой показать исцеляющегося «великого грешника» (Ставрогина)… Но вот, работая только уже над последними главами романа, подходя к разрешительным катастрофам третьей части, увидал, очевидно, Достоевский невыполнимость своих первоначальных религиозно — художественных целей. Исцелить «великого грешника» Достоевский не нашел в себе художественных сил; и все, что вело к этому ожидавшемуся исцелению («глава девятая»), — отпало… Как будто вдруг и неожиданно для самого художника, в момент завершительной работы над романом, греховность героя обнаружила свою самодовлеющую крепость и устойчивость…»[9]
Однако почему‑то уже первые наброски к «Бесам», рисующие Князя А. Б., который от зависти и ревности хлестал по щекам своих соперников, мало соответствовали литературному типу, намеченному Достоевским для «великого грешника».
Может быть, приступая к работе для «Русского вестника», но имея идею только для «Жития», Достоевский вынужден был сочинять параллельно две вещи, между которыми в творческом воображении писателя происходила неустанная борьба? (A. C. Долинин считал даже, что в процессе борьбы двух параллельно сочиняемых произведений один замысел рано или поздно обязательно бы осилил другой[10].)
Но если Князь А. Б. все‑таки мыслился героем «Жития», почему «великим грешником» он стал только на этапе августовской радикальной правки, а не шестью месяцами ранее? Может быть, потому, что замысел «Жития», отодвинутый в связи со срочной работой для московского журнала, не мог не повлиять на образ центрального персонажа, который невольно и взял на себя функции, предназначавшиеся другому?
Однако, если бы действительно на Князя А. Б. серьезно влиял грешник из грандиозного замысла «Жития», он, Князь А. Б., должен был бы, как того и хотел автор, прийти к покаянию, осознав и преодолев свою греховность. Но — как свидетельствовали черновые записи — с ним происходило нечто противоположное самоисправлению; очевидность «обратной эволюции» Ставрогина заставила, например, А. Л. Бема вообще усомниться в возможности осуществления основного замысла Достоевского — спасти героя и привести его к вере. «Достоевскому в этот период его творчества не давался замысел преодоления греховности. В его герое вопреки желанию автора греховность пускает такие глубокие корни, приводит к такому внутреннему опустошению, что путь спасения, несмотря на все усилия востосковавшего о правде духа, оказывается тщетным»[11]. Но, подвергая Князя А. Б. все новым испытаниям и соблазнам, как мог Достоевский предположить, что герой на любом витке приключений сможет по собственному усмотрению остановиться и покаяться? Ведь с самых первых черновых записей обнаружился категорический императив — целеустремленное намерение автора довести героя до пули или петли: очень скоро ранняя вопросительная заметка «А. Б. может застрелиться)?» сменилась неколебимым решением: «Убить Князя».
11
А. Л. Бем. Эволюция образа Ставрогина // О Dostojévském. Sbornik stati a materialü. Praha, 1972. C. 97