Не хотел Зосима по стопам предшественника пойти. Во всём с государем согласен был. Ну, разве что, когда касалось землицы родимой, которая одна только была в цене у служителей Господа, – тогда увещевал полушёпотом, тишайшим послушником представал пред Великим князем. Не знал только, как поступать с любимцем Иоанна Васильевича – Фёдором Курицыным, никак в толк не мог взять, чем так дьяк смог государю угодить.
– Как бы мне «Лаодикийское послание» узреть? – Митрополит вопросительно посмотрел на чернеца.
– Почему бы не узреть, – Феофил залез под рясу через вырез на груди и долго шарил там рукой, пытаясь нащупать нужный предмет. Зосима, открыв от удивления рот, наблюдал за священнодействием чернеца с нескрываемым восхищением – так только зеваки смотрят представление скоморохов на площади в Китай-городе. Наконец Феофил вынул завёрнутый в тряпицу свёрток. В нём лежала тонкая книжица величиной с осьмушку. На титульном листе значилось: «Лаодикийское послание» для князя Михаила Андреевича переписал Ефросин 12 генваря 6994 года от сотворения мира».
Дальше шёл текст. Всего девять строчек. Но значили они больше, чем иной многотрудный том.
Зосима углубился в чтение. Феофил по губам его пытался определить, в каком месте находится в данный момент сановный читатель.
«Душа самовластна. Заграда ей вера.
Вера – наставление. Даётся пророком.
Пророк – старейшина. Направляется чудотворением.
Чудотворение – дар. Мудростью усилеет.
Мудрость – сила. Фарисейство – жительство.
Пророк – ему наука. Наука преблаженная.
От сего приходим в страх Божий.
Страх Божий – начало добродетели.
Сим вооружается душа».
– Ты сам-то читал? – Зосима опустил на чернеца долгий проницательный взгляд.
– Вестимо, читал. Грамоте, чай, обучен, – Феофил потупил взор.
– Что скажешь? – испытующий взгляд митрополита пронзил чернеца насквозь.
– Ересь небывалая, – зачастил Феофил, как на исповеди. – Пророков чтит поболе Христа. О Евангелии молчит. Слово Божье ни во что не ставит. Только страхом вооружает. Вредная книжица.
– А как насчёт самовластия души?
Чего-то своего, непонятного для чернеца, добивался Зосима.
– Думаю, к бунту призывает. Супротив церкви и государя нашего, Великого князя Иоанна Васильевича. – Чернец истово перекрестился на образа.
– Экий ты, брат Феофил, скороспелый. Ещё яблоко не упало, а ты гниль подметил. Фёдор Курицын большое доверие у государя имеет. Не будет крамолу на себя брать. А самовластие, – митрополит задумался, – может, он не о своём самовластии говорит – о великокняжеском.
Феофил упрямо уставился в окошко, где отражалось пламя медленно тающей свечи. Похоже, он оставался при своем мнении. Вдруг лицо его исказилось.
– Что, что? – Зосима испуганно посмотрел в окно. Неожиданно, сквозь пламя, расплывающееся в отражении, он увидел нечто. Не то пригрезилось, не то, правда, через окно в комнату смотрел дьявол с кривым оскаленным зевом и небольшими серебряными рожками.
– Свят, свят вечер, – перекрестился Зосима. – Пречистая Богородица, спаси и сохрани, спаси и сохрани, помилуй нас.
Раздался стук в дверь. Зосима быстро спрятал книжицу под подушку – «Нешто расплата за чтение крамолы пришла?» – и в страхе взирал на дверной проем, в котором сначала показалась нога в валенке, потом край черного подола, и, наконец, в дверь просунулась румяная кудрявая рожа молодого парня со всклоченными волосами на макушке, посеребренными игольчатым инеем. Это в светлицу во всей красе ввалился монах, стороживший митрополичьи хоромы.
– Что случилось, Гермодонт? – Зосима облегчённо вздохнул и ещё раз перекрестился. – Ну и напугал ты нас, окаянный.
– Не вели казнить, Владыка, – монах упал на колени. – Гонец из Великого Новгорода прибыл. Я говорю: «Почивает Владыка», а он свет в окошке заприметил, просит: «отдай срочное письмо архиепископа Геннадия». Я ему – «Почивает Владыка», он за своё… отдай письмо на ясные очи Владыки, отдай письмо на ясные очи Владыки… Нет сил моих от него отбиться.
– Вставай, братец, вставай, я уж не серчаю, – Зосима сделал попытку оторваться от постели, но мягкая перина не выпускала его из крепких объятий.