Далее, на пригорке, установлен переносной алтарь, за ним изваяние трехликого солнечного бога, покрытое позолотой — все три физиономии круглые и довольные. И, кстати, сросшиеся, так что каждый глаз одного лица принадлежит и другому. Ниже солярного божества символическое изображение мирового древа в виде трехглавой змеи, по бокам идолы, чьи светлые лики я бы не назвал привлекательными. Жрецы творят требу, их крепкие руки режут глотки жертв, да так, что кровь брызжет на солнечного бога. Тот улыбается. Мне кажется, что даже облизывает забрызганные красным губы. Не все закланные отделываются перерезанной глоткой. Некоторым жрец-специалист вспарывает грудную клетку, потом крепкими руками разводит ребра и выдирает важные органы — сердце и легкие. Другой специалист тычет эти потрошки идолу под нос, пытаясь определить, по нраву ли жертвоприношение.
Вон там, под соснами, умельцы разделывают свежезарезанных пленных, кожу натягивают на барабаны и маски, из черепов чашки мастерят, из берцовых костей — флейты. Шуруют по костям скребки лунообразной формы, отделяя мясо и жилы, которые идут в специально подготовленные бадьи.
Ближе к госпитальному навесу победители занимались приготовлением пищи, что я наблюдал крупным планом. В одних больших чанах лежали с горкой умные и глупые головы, в других — руки (мне показалось, что у одной пальцы даже шевелятся), в третьих — печенки и сердца, в четвертых — мозги, в пятых — почки и пупки. Повара что-то помешивали деревяшками, похожими на весла, в котлах, поставленных на огонь. Впрочем, ясно что. Вон торчит чья-то полусваренная задница. Можно представить себе, каков суповой набор. Бесштанный повар зачерпнул черпаком своего варева и опробовал, на его круглом коричневом лице отразилось удовлетворение — враги были приготовлены на славу. Он, наверное подумал: это только дикари все жрут в сыром виде, а мы, цивилизованные люди, готовим прекрасные блюда по лучшим рецептам.
От такой сцены у меня здорово разыгралась тошнота, переходящая в рвоту. Не от всего хорошо организованного процесса утилизации ненужных людей, а именно из-за поварской улыбки, содержащей законное удовлетворение от проделанной работы. Жить было весело и хорошо. Да уж ради этого стоило сигануть с обрыва в иной мир.
Все происходящее сформулировалось в нелепой фразе: «Индеец думал, думал, да в суп попал.»
Мой гордый дух был повержен не на поле брани, а на поле срани.
Я так заколдобился, что медбратья бережно вернули меня на прежнее место и опять вложили в рот кайф-лепешку, в которой теперь явственно ощущалась кока.
Потом я нашел себя на носилках, на меня с нефритового небосвода смотрело лицо женщины-ягуара и ее ласковый язык, спускаясь с высоты, разглаживал и насыщал лаской мои нервы. Тропа вилась по горному склону, по бокам располагались рваные ярко-зеленые заросли. Местность в конце концов несколько выровнялась, на смену зарослям пришли культурно возделанные террасы полей. Я узнал и кукурузу, и белые коробочки хлопка, и картофельную ботву. По сторонам дороги стояли квадратноголовые идолы, украшенные мирными цветочными гирляндами. А к строению, которое я вначале принял за гробницу, вереницы женщин тащили и тащили, как муравьи, зерно в плоских сосудах.
Меня внесли в селение, на площадку под большое дерево. Со всех сторон тянулись длинные постройки из необожженного кирпича, с галереями, в которых располагались почти окостеневшие старцы. На крыши ближайших построек наезжали, используя неровный рельеф, дома из верхнего ряда. На них утверждались строения из следующего яруса. Получалась уступчатая сплошная застройка вверх по склону. Взгляд, брошенный в довольно узкую, но чрезвычайно протяженную долину, принес образ мощной кубической постройки, похожей на большой склеп. Эта махина располагалась в какой-нибудь паре километров отсюда. Мне показалось, что поле моего зрения стало гораздо обширнее, как будто кривизна поверхности в этом мире меньше, чем в родном.
Носильщики сгрузили меня и исчезли. Вокруг же сгустилась толпа. Бабы в одних юбках, титьки свисают аж до пупа, за спинами подвязаны круглолицые младенцы, уныло жующие какую-то дрянь. Пацаны-огольцы были вообще в первозданном виде, наверное, экономили одежду. Девушек-молодушек не видать. А вот среди мужиков выделялись товарищи в ярких плащах, с изумрудными заколками, с кольцами в ушах, с головными повязками, в которые было вставлено по красному большому перу. Это, наверное, руководство.
Чьи-то руки стали поднимать меня, дескать, неудобно перед начальством. Я кое-как взгромоздился на ноги — с непривычки зашатало. Окинул взглядом свой прикид — какие-то грязные лохмотья остались от некогда белой футболки, на одной ноге сохранились хоккейный щиток и почти-свежий носок, рядом с ним нож, а вот вещмешок канул в лету вместе с новыми трусами и свитером, хорошо хоть поясная сумочка с ее сокровищами не покинула меня. В общем-то, на пришельца с неба не очень похож.
Из руководящих товарищей выделился один, которого я мысленно назвал «председателем», он и стал что-то грозно вопрошать. Из всех слов я уловил только парочку: «Тики Виракоча». Это, кажется, наиболее верховное божество было у индейчиков, самое возвышенное и незапятнанное. Я повторил: «Тики Виракоча», отчего некоторые присутствующие заулыбались.
Председатель приложил руку к своей груди и сказал:
— Ньяви, уаранка камайок.
Это, наверное, названы имя и должность.
— Будь здоров, Ньяви, — я, продолжая в том же духе, приложился к груди и сказал: — Егор Хвостов, старший лейтенант запаса.
— Егоур, Ягуар, — согласился Ньяви и обозвал меня каким-то «янаконом». Затем он обвел руками местность и сказал: «Урубамба». Наверное, так эта долина кличется.
На этом Ньяви не успокоился и стал показывать пальцем то на восток, называя его «анти», на запад — «колья», север — «чинча» и юг — «конти», даже в сторону подземного царства «уку пача» ткнул. Ясно, товарищ пытается выяснить, откуда я родом.
Я естественно показал своим пальцем в сторону неба и даже кечуанское название верхнего мира вспомнил:
— Ханан пача.
В самом деле, мой родной базовый мир-метрополия, действительно, является верхним по отношению к этому периферийному гадючнику.
Тут все как загалдели. Сразу появились вооруженные люди с палицами-маканами. Кажется, я дал маху. Надо было оставаться Ягуаром-Янаконом, дикарем-несмышленышем с востока или юга и не претендовать на серьезную роль. Кто-то галдел свирепо, кто-то тараторил мягче, с некоторой оглядкой на меня.
Появилось еще одно действующее лицо, в длинном плаще, в шапке-тиаре, украшенной двумя позолоченными змеями, с жезлом, увенчанным набалдашником в виде головы злобного ягуара. Наверное, жрец. Он, похоже, успешно доказывал, что я не могу быть пришельцем с неба, а для подтверждения слов несколько раз толкал меня, отчего мое неустойчивое тело валилось на землю.
Вот уже двое воинов подхватили меня под руки, лишив степеней свободы, жрец замахнулся своим острым жезлом и тут… заметил талисман, сохранившийся на моей груди и доставшийся в наследство от индейского колдуна.
Два когтя хищника, попугайное перо и трехликий малахитовый мужичок успокоили жреца. Он опустил свой жезл и ласково посмотрел на точно такой же талисман, висевший на собственной груди.
Минута раздумия и жрец уже благостно показал пальцем в сторону мощного каменного строения.
— У тебя красивый дом, — похвалил я.
— Инти Уаси, — свирепо рыкнул жрец. Да-да, понял, это дом божества.
Трое младших служителей культа подхватили меня и потащили туда. На удивление никто из толпы не последовал за мной. Предстояло что-то серьезное, где не было места никому, кроме меня и жреческого персонала.
Тащиться пришлось несколько дольше, чем казалось поначалу. Да, в долине Урубамба, как и во всем этом веселом крае, расстояния выглядели несколько обманчиво. А горы-то, горы прямо так и нависали на тебя…