— От Патрика, — ответила Мери. Тут гувернантка по-немецки позвала нас обедать.
Стол бы накрыт новой белой скатертью, в центре стояла серебряная ваза с розами. С одного конца сидела мать, стройная и красивая.
— Входите же! — приветливо сказала она. — Поскорее, дети! — Хью придвинул Мери стул и помог ей справиться с салфеткой. Я тоже сел и заткнул уголок салфетки за широкий отложной воротничок.
— Ну-с, так, — сказал отец. — Чем же вы оба занимались? В воскресной школе были?
Он хорошо знал, что мы были в воскресной школе, как знали и мы, что они с матерью ходили в церковь, ибо на нем был сюртук и галстук жемчужного цвета.
— Джон, — обратилась к нему мать, — мы ничего не забыли?
— Что же мы могли забыть, черт возьми? — воскликнул отец.
— Джон, ты же забыл прочитать молитву перед обедом!
— Ах да! О боже, благослови ниспосланные нам дары. Аминь.
— Дети, вы видели сегодня утром росу на поляне? — спросила мать. — Она блестела, как бриллианты, но ее капельки красивее любого бриллианта. Кто-нибудь из вас знает, как образуется роса?
Отец не принимал участия в нашем разговоре о росе.
— Я выпью рюмку хереса, Хью, — сказал он. — Нож для мяса наточен?
— Да, сэр, — тихо ответил Хью. — Вчера мы относили его в точильную мастерскую.
— Хорошо. А то в прошлое воскресенье он был совсем тупой.
— Я сама разрежу мясо для мисс Мери, — сказала мать. — По-моему, Хью, вы забыли поставить ее прибор.
— Вы правы, мадам, — согласился Хью.
— Гарри может сам нарезать мясо, — продолжала мать. — Гарри, дорогой, ты теперь уже совсем большой мальчик. Постарайся не ставить локти на стол и не очень наклоняйся над тарелкой.
Осторожно действуя ножом и вилкой, я начал разрезать ломтик ростбифа, рядом с которым на тарелке лежали кусочек йоркширского пудинга и несколько хорошо зажаренных картофелин.
— Мамочка, — заговорила Мери, — пожалуйста, разреши мне сделать пюре из картошки!
Нож в моей руке скользнул по тарелке, мясо из-под него вылетело на стол, и картофелины раскатились по белой скатерти.
— Вот сукин сын! — пробормотал я и с досадой осмотрелся по сторонам. Большие часы в вестибюле отбивали очередные полчаса, с дуба на поляне слышалось цоканье белки. Хью торчал за стулом отца. Отец так и замер, наклонившись с ножом в руке над большим куском мяса, который он разрезал для всех нас. Мать поднесла салфетку к губам, и поверх салфетки я увидел устремленные на меня широко раскрытые неверящие глаза.
— Гарри, Гарри! — воскликнула она и разрыдалась.
Отец положил нож на стол; я и теперь еще помню запах говяжьего жира и пудинга.
— Марш наверх, в свою комнату, — приказал отец.
— Что? — спросил я.
— Иди наверх, в свою комнату, и жди, когда я позову тебя.
— О Гарри! — сквозь рыдания воскликнула мать. — О Гарри! — Тут и я, напуганный, залился слезами. — Джон, я же говорила тебе! Я же говорила!
— Успокойся, Мери, прошу тебя, — обратился к ней отец. — Надеюсь, я достаточно джентльмен, чтобы не употреблять подобных выражений, и просто не представляю себе, где он мог их слышать. Гарри, кому я сказал? Отправляйся наверх!
Я быстро поднялся по лестнице, пробежал по холлу и с силой захлопнул дверь своей комнаты. Но и тут меня преследовал доносившийся из кухни запах пищи. У меня была хорошенькая комната с маленькой кроватью под белым пологом на четырех столбиках, с небольшой книжной полкой и письменным столом из светлого дуба. Над столом висела картина, изображающая юного рыцаря; он стоял на коленях перед алтарем и смотрел на рукоятку своего меча. По словам матери, юноша молил бога сделать его хорошим рыцарем. Мать повесила картину так, чтобы я видел ее и вечером, перед тем как заснуть, и утром, едва открыв глаза. Я подошел к двери и пнул ее.
Когда я слышу, как некоторые говорят о счастливом детстве, я мысленно отвечаю им: «Полноте! Просто многое выветрилось из вашей памяти». Мне самому детство кажется не хуже и не лучше, чем все другие периоды жизни. Все они проходят слишком быстро. Только когда одна полоса вашей жизни сменяется другой, более унылой, вы начинаете вспоминать все радостное, что пережили в прошлом.
Я мог без труда представить себе, как родители заканчивают обед. С тех пор я никогда не питал особой любви к воскресным обедам и к воскресеньям вообще. День, словно нарочно выбранный людьми для семейных ссор, стал казаться мне самым постылым днем.
Много времени спустя в дверь моей комнаты постучали. Это оказался Хью в своем зеленом полосатом жилете с медными пуговицами. Он двигался быстро и бесшумно, что было удивительно для такого грузного человека. Природа наградила Хью белыми руками и бледным, довольно красивым лицом. Хью улыбался той же улыбкой, какая появлялась у него за прикрытой дверью в буфетной, когда, кроме горничных, его никто не видел.