Я пришел к изучению кармы именно этой личности следующим образом. То, что я собираюсь вам об этом рассказать, опять–таки кажется рискованным. Но я полагаю, что этих рискованных вещей не следует избегать сегодня в условиях современной духовной жизни, которая должна проистекать из антропософии.
Видите ли, то, о чем я вам расскажу, произошло, когда я уже несколько лет не видел этого человека, который был весьма любимым мною учителем до восемнадцати лет. Но я и дальше следил за его жизнью, так как всегда чувствовал себя внутренне близким ему. И вот в определенный момент моей собственной жизни у меня появилась причина исследовать его жизнь — для этого возникли вполне конкретные основания.
В то время моей жизни другие жизненные связи побудили меня чрезвычайно заинтересоваться жизнью лорда Байрона[103]. Я познакомился тогда с людьми, которые были почитателями, энтузиастами Байрона. К ним принадлежала, например, поэтесса, о которой я много говорил в автобиографии — Мария Евгения делле Грацие[104]. Она в определенный период своей жизни была восторженной поклонницей Байрона.
Поклонником Байрона был и Евгений Генрих Шмитт[105] — довольно примечательная личность, являвшая собой смешение всевозможных качеств. Тем из вас, которые знакомы с историей антропософии, имя Е. Г. Шмитта должно быть известно.
Так вот этот Евгений Шмитт в восьмидесятые годы, когда я познакомился с ним, приобрел в Вене известность как автор сочинения о диалектике Гегеля, которая получила премию берлинского Гегелевского общества. Этот длинный Евгений Генрих Шмитт — он был худой и длинный — появился тогда в Вене; он был человеком, преисполненным энтузиазма, хотя несколько показного и временами получавшего у этого человека чересчур сильное внешнее выражение; но он все–таки был энтузиастом. Может быть, это и стало для меня побудительным мотивом. Мне захотелось чем–то порадовать этого Шмитта, и поскольку он как раз тогда написал свою восторженную статью о Байроне, то я познакомил его с другой энтузиасткой Байрона — Марией Евгенией делле Грацие. Между ними разгорелась страшно оживленная дискуссия о Байроне. Оба они, собственно, придерживались одного и того же мнения, но тем не менее они дискутировали с большим энтузиазмом. А все прочие присутствующие сидели молча. Среди них было немало теологов Венского католического факультета, которые каждую неделю приходили сюда; с ними я тоже был в очень хороших отношениях. Все мы молчали. А беседа этих двоих о Байроне происходила так: тут вот стоял стол, продолговатый стол; там сидела делле Грацие, а вот здесь сидел Евгений Генрих Шмитт, который яростно жестикулировал. Внезапно из–под него ушел стул, и он сам упал под стол, ногами прямо к делле Грацие. Для тех, кто там присутствовал, это был настоящий шок. Но этот шок вызвал у меня совсем особенное переживание (я хотел бы рассказать об этом совершенно объективно, как для истории) — все, что там было сказано о Байроне, подействовало так, что я ощутил живейшее желание узнать, какие могли быть кармические связи у Байрона! Это было, конечно, не так легко. Но эта картина дискуссии между делле Грацие и Шмиттом, закончившаяся тем, что он упал и толкнул ее ногой, внезапно вызвала у меня мысль о ноге Байрона, который, как известно, страдал косолапостью: при ходьбе он волочил ту ногу, которая у него была короче. И я вдруг сказал себе: такой же дефект ноги, как у Байрона, имел и тот мой любимый учитель[106]; надо будет исследовать их кармические связи. На примере больного колена Эдуарда фон Гартмана я уже мог показать вам, как такого рода индивидуальная особенность человека может показать путь назад. Теперь мне стало легче представить перед своими глазами судьбу этого человека, который был мне близок, и здесь примечательным было прежде всего то, что такую же косолапость, какая была у него, имел также и Байрон. А в остальном они были совершенно разными людьми. Байрон — гениальный поэт, который, несмотря на свою гениальность (а может быть, как раз благодаря своей гениальности) имел натуру авантюриста. Другой же был отличным геометром, какие редко встречаются в таких учебных заведениях; он обладал удивительной фантазией в области геометрии и замечательно владел искусством начертательной геометрии.
Короче говоря, кармическая проблема этих двоих, душевно совершенно разных людей оказалось связанной для меня с второстепенной вещью физического порядка, но это привело к тому, что фактически обе проблемы — Байрона и моего учителя геометрии — оказались связаны между собой и позволили тем самым решить общую проблему.
105
Евгений Генрих Шмитт — 1851 – 1916. "Тайна диалектики Гегеля" (Das Geheimnis der Hegeischen Dialektik), 1888. E.Г. Шмитт был сотрудником "Литературного журнала" (Magazin für Literatur) в то время, когда Рудольф Штейнер был издателем. Р. Штейнер опубликовал свою рецензию на его книгу "Гнозис" ("Die Gnosis") в "Люцифере"за июль 1903 г. ("Люцифер — Гнозис". ИПН 34. с. 411). Отвечая на вопросы после лекции 30 марта 1905 г. (до сих пор не опубликовано). Р. Штейнер сказал в ответ на вопрос "Каково Ваше мнение о д-ре Е. Г. Шмитте?"следующее: "Он симпатизирует теософии и сам написал кое–что о теософии, после того как издал свою книгу о тайне диалектики Гегеля. Но мышление у него чересчур математическое, чересчур конструктивно–математическое, и в основе его мало созерцания. Кроме того, он по своему образу мыслей недостаточно толерантен к другим воззрениям".
106
"Мой любимый учитель" — Георг Козак, 1836 – 1914, учитель высшей реальной школы в Винер—Нейштадте. Ср. о нем "Мой жизненный путь", глава II. ИПН 28.