V
АЛЛЕЯ ЛА-МЮЭТ
А в это время начал заниматься бледный, болезненный рассвет и из тумана стал вырисовываться Булонский лес.
Впереди нас двигалась коляска. Поскольку она свернула к воротам Майо, мы больше не сомневались, что она везла нашего противника, и приказали кучеру следовать за ней. Она направлялась к аллее Ла-Мюэт и остановилась, проехав ее на треть. Наша карета остановилась рядом с ней, и мы вышли.
Господа, приехавшие прежде нас, уже высадились.
Я взглянул на Оливье.
Он совсем преобразился, нервное волнение, владевшее им накануне, полностью исчезло, он был спокоен и холоден, улыбка высокомерного презрения кривила его рот, и только между его бровей можно было заметить легкую складку; ни одного слова не слетело с его губ.
Его противник представлял полную ему противоположность: он громко говорил, раскатисто смеялся, сильно жестикулировал, но при этом его гримасничающее лицо было бледным и искаженным; время от времени нервный спазм сжимал ему грудь и вызывал зевоту.
Мы подошли к двум его секундантам, которые предложили ему отойти в сторону.
Тогда, насвистывая, он отошел на несколько шагов и начал втыкать свою трость в землю с такой силой, что сломал ее.
Подготовиться к дуэли было просто. Господин де Фаверн назначил час дуэли, Оливье выбрал оружие, и всякое примирение было невозможно.
Вопрос заключался только в том, чтобы договориться, прекращать ли поединок после первой раны или он продлится так, как это будет угодно противникам.
По этому поводу высказался Оливье — это было его право, право оскорбленной стороны: ничто не должно было останавливать боя, кроме падения одного из противников.
Секунданты противника немного поспорили, но вынуждены были уступить; мы не знали ни одного ни другого — это были друзья г-на Анри де Фаверна. Мы считали их вполне подходящими для исполняемых обязанностей, если не принимать во внимание их резкости и унтер-офицерских манер.
Я предложил им осмотреть шпаги.
Пока они занимались этим, я вернулся к Оливье.
Он был занят тем, что разглядывал геральдическую ошибку, вкравшуюся в герб его противника, несомненно самодельный: виконт перепутал цвета.
Оливье увидел меня и отвел в сторону.
— Посмотрите, — сказал он мне, — вот два письма, одно для моей матери, а другое для…
Он не произнес имя, но показал его на письме, это было имя молодой особы, которую он любил и на которой собирался жениться.
— Все может случиться, — продолжил он. — Если мне не повезет, отошлете это письмо моей матери, что же касается другого, мой друг, отдайте его лично ей.
Я пообещал все исполнить.
Затем, видя, что, чем ближе момент схватки, тем спокойнее становилось его лицо, я сказал ему:
— Мой дорогой Оливье, я начинаю верить, что этот господин пожалеет о своем оскорблении и дорого заплатит за свою неосторожность.
— Да, — подхватил доктор, — особенно если ваше хладнокровие не напускное.
На губах Оливье появилась улыбка.
— Доктор, — ответил он, — при обычном состоянии здоровья каким бывает пульс человека, если его ничто не возбуждает?
— Ну, шестьдесят четыре или шестьдесят пять ударов в минуту, — ответил доктор.
— Пощупайте мой пульс, доктор, — сказал Оливье, протягивая Фабьену руку.
Фабьен вытащил часы, прижал палец к артерии на запястье и через минуту сказал:
— Шестьдесят шесть ударов — удивительное самообладание. Если ваш противник не святой Георгий, он будет мертв.
— Дорогой Оливье, — спросил Альфред, обернувшись к нему, — ты готов?
— Я? — спросил Оливье. — Я жду.
— Ну что ж, тогда, господа, — сказал Альфред, — ничто не мешает вам покончить с этим делом.
— Да, да, — закричал г-н де Фаверн, — да, быстрей, быстрей, черт побери!
Оливье посмотрел на него с едва заметной презрительной улыбкой, потом, видя, что тот сбросил сюртук и жилет, сделал то же.
И тут обозначилось еще одно различие между этими двумя людьми.
Оливье был одет с очаровательным изяществом, он полностью привел себя в порядок для поединка: на нем была сорочка тончайшего батиста, свежая и тщательно плиссированная, сам он был чисто выбрит, его волосы вились, словно только что из-под щипцов камердинера.
Шевелюра же г-на де Фаверна, напротив, говорила о его беспокойной ночи.
Очевидно, он даже не причесался со вчерашнего дня, его волосы были взлохмачены, во время этой неспокойной ночи борода его отросла, а жаконетовая сорочка явно была та же, в которой он спал.