Я пришел к нему ровно в пять.
В шесть часов мы были в аллее Ла-Мюэт, где должна была произойти встреча.
В шесть с четвертью г-н Анри де Фаверн упал, раненный ударом шпаги.
Я тотчас же бросился к нему, тогда как Оливье со своими секундантами сел в карету и отправился в Париж; раненый был без памяти.
Было очевидно, что рана если и не смертельная, то, во всяком случае, очень серьезная: железное треугольное острие вошло в правый бок и вышло на несколько дюймов с левой стороны.
Я немедленно сделал ему кровопускание.
Кучеру я посоветовал ехать по авеню Нёйи и Елисейским полям: этот путь был самым коротким, а главное — карета могла все время двигаться по грунтовой дороге, что меньше утомляло раненого.
У Триумфальной арки г-н де Фаверн подал некоторые признаки жизни, его рука задвигалась и, казалось, искала источник глубокой боли, потом она остановилась на груди.
С его губ с мукой сорвались два-три приглушенных вздоха, отчего из его двойной раны хлынула кровь. Наконец он приоткрыл глаза, посмотрел на своих секундантов, затем, остановив взгляд на мне, узнал меня и, сделав усилие, прошептал:
— А, это вы, доктор? Я вас умоляю, не покидайте меня, я очень плохо себя чувствую.
Затем, поскольку его последние силы ушли на то, чтобы произнести эту просьбу, он закрыл глаза, и легкая кровавая пена показалась у него на губах.
Вероятно, было затронуто легкое.
— Успокойтесь, — сказал я ему, — вы ранены тяжело, это правда, но рана не смертельна.
Он не ответил мне, не открыл глаза, но я почувствовал, что он слегка пожал мою руку, которой я щупал его пульс.
Пока карета ехала по грунтовой дороге, все было хорошо, но у площади Революции кучер вынужден был поехать по мостовой, и тогда резкие толчки кареты стали доставлять ему такие страдания, что я вынужден был спросить у его секундантов, не живет ли кто-нибудь из них поблизости, чтобы избавить больного от мучений дальнейшего пути до улицы Тэбу.
Но де Фаверн, несмотря на кажущееся бесчувствие, услышал мой вопрос и воскликнул:
— Нет, нет, домой!
Убежденный, что моральное раздражение может только усугубить физический недуг, я отказался от своего первого решения и велел кучеру следовать тем же путем.
Через десять минут, наполненных тревоги, когда я видел, как при каждом толчке болезненно дергается лицо раненого, мы прибыли на улицу Тэбу, № 11.
Господин де Фаверн жил на втором этаже.
Один из секундантов пошел предупредить слуг, чтобы они помогли нам перенести их хозяина: спустились два лакея в блестящих ливреях, обшитых галунами.
Я привык судить о людях не только по ним самим, но также по тем, кто их окружает, и не мог не заметить, что ни тот ни другой не проявили ни малейшего сочувствия к раненому.
Они явно были в услужении у г-на де Фаверна недавно, и эта служба не внушала им никакой симпатии к хозяину.
Мы пересекли целую анфиладу комнат, роскошно, как мне показалось, меблированных, хотя я не смог как следует рассмотреть их, и пришли в спальню; кровать была еще разобрана, как ее оставил хозяин.
У стены, со стороны изголовья, на расстоянии вытянутой руки лежали два пистолета и турецкий кинжал.
Раненого уложили в постель двое слуг и я, так как секунданты посчитали свое присутствие ненужным и уже уехали.
Увидев, что рана больше не кровоточит, я наложил на нее повязку.
Когда я закончил эту операцию, раненый сделал знак слугам удалиться, и мы остались вдвоем.
Несмотря на то что г-н де Фаверн меня мало интересовал и я даже непроизвольно чувствовал к нему некоторое отвращение, меня огорчало, что мне придется оставить этого человека в одиночестве.
Я огляделся вокруг себя, внимательно посмотрел на двери, ожидая, что кто-нибудь войдет, но ошибся.
Однако я не мог больше оставаться около него: меня ждали мои каждодневные дела. Часы показывали уже половину восьмого, а в восемь мне следовало быть в Шарите.
— У вас никого нет, кто бы мог ухаживать за вами? — спросил я.
— Никого, — ответил он глухим голосом.
— Нет ни отца, ни матери, ни родных?
— Никого.
— А любовницы?
Он, вздыхая, покачал головой, и мне показалось, что он прошептал имя «Луиза», но это было так невнятно, что я засомневался.
— Но не могу же я оставить вас так, — сказал я ему.
— Пришлите мне сиделку, — пробормотал раненый, — и скажите, что я хорошо заплачу.
Я поднялся, чтобы попрощаться.
— Вы уже уходите? — спросил он.
— Мне надо уйти, у меня больные; будь это богатые люди, возможно, я был бы вправе заставить их подождать, но это бедняки, а к ним необходимо приходить вовремя.