Ночь была бессонная. Возникали новые планы на случай, если все обойдется, и на другой случай — если папа в той или иной форме выгонит. И когда явился в назначенное время монсеньор Фуэ, Таксиль был усталым, напряженным, взволнованным. Тот посмотрел на него с интересом и некоторым удивлением. Впрочем, тут же объяснил себе: понятно, что волнуется… Стал успокаивать:
— Не беспокойтесь, сын мой, святой отец расположен к вам. Все будет хорошо.
Но Таксиль не собирался успокаиваться, наоборот, он поддерживал в себе состояние взбудораженности и с удовольствием рассматривал в зеркале свои красные от бессонницы глаза. Так легче будет и расплакаться, и вообще изобразить нужную степень чувствительности и одержимости фанатизмом. Потом он обратился к монсеньору:
— Я жду ваших указаний, дорогой отец.
— Они очень просты, — ответил Фуэ. — Вы войдете в кабинет святейшего вместе со мной и вслед за мной станете на колени, приложитесь к его туфле и будете ждать, что скажет папа. На всем протяжении беседы вы только отвечаете на вопросы, по возможности немногословно, сами никаких вопросов не задаете. Вы — ведомый и пасомый. Говорю это вам как мирянину, который может не знать наших обычаев и этикета. А самое главное — вы можете не знать некоторых особенностей характера нашего мудрейшего и великого отца…
При этом Фуэ молитвенно вознес очи горе, но когда он опять обратил свое лицо к Таксилю, тому показалось, что в его выразительных красивых глазах поблескивает огонек иронии.
— Скажите, пожалуйста, отец мой, — спросил Таксиль, — не будет ли выглядеть неуместным, если я преподнесу святому отцу сувенир — маленький золотой чернильный прибор?
Фуэ оживился:
— Нет, нет, никак не неуместно. Это будет очень хорошо. И если не считать просьбы о благословении, которая сама собой разумеется, единственное, с чем вы обратитесь к папе, — попросите о принятии этого подарка.
Таксиль вспомнил установившуюся за Львом XIII репутацию скряги. Когда он покупал в Париже золотой приборчик, у него было сильное искушение обмануть папу и на этот раз — купить латунный и позолотить его. Но побоялся: ведь этот скупердяй может обратиться к ювелиру за проверкой и оценкой подарка. Сердить святого отца на этом этапе их взаимоотношений никак не следовало.
Сели в тот же кабриолет с тем же роскошным рысаком и покатили по ослепительно солнечному утреннему Риму.
Опереточно-величественные швейцарские гвардейцы у бронзовых ворот Ватикана, просторные зеленые внутренние дворы, наконец, нарочито скромный вход во дворец, где содержался несчастный «ватиканский узник», анфилада почти пустых залов, через которые надо было пройти до того, как вступить в святая святых — кабинет Непогрешимого, все это создавало у Таксиля смешанное ощущение торжественного и смешного, высоко серьезного и театрального. При всем при том, подходя вслед за монсеньором к последней двери, за которой он должен был, наконец, увидеть преемника апостола Петра, Таксиль подумал, что это, пожалуй, один из самых знаменательных моментов его причудливой жизни.
И вот Фуэ вступил в кабинет. Стоявший у входа служитель сначала преградил дорогу Таксилю, но скоро по какому-то знаку раскрыл дверь, и наш герой сделал последний шаг на пути к заместителю бога на земле.
Еще ничего не разглядев, он распростерся ниц на полу и молча стал потихоньку оглядываться. Скорей угадал, чем увидел, утонувшую в кресле щуплую фигуру папы. Раздался неожиданно звучный низкий голос:
— Подойди, сын мой!
Таксиль пополз в направлении голоса и, только приблизившись, позволил себе поднять голову. Благоговейно приложился к атласной туфле и изобразил нечто подобное всхлипу или взрыду.
— Встань, — сказал папа.
Встал и увидел всего Непогрешимого. Папа уже не тонул в громадном кресле, площадь которого он занимал едва ли в пятой ее части, а, наоборот, увенчивал его собой. Иссохший семидесятисемилетний старец имел даже, пожалуй, величественный вид, а черные глаза его смотрели из-под густых бровей пронзительно и умно. Он указал Таксилю на небольшое кресло справа от себя, а Фуэ — слева. Оба сели. Таксиль вынул из кармана платок и стал вытирать им глаза, которые слезились не так обильно, как следовало бы.