Она провела рукой по волосам
и сказала рассеянно: "Уже поздно, Бостар; ты должен спешить".
(Да, надеюсь, он последует этому совету!) Ее профиль стал более решительным и настороженным, более твердым; она небрежно придвинулась к нему вплотную, вызывающе вздернула подбородок, дугою выгнула брови и, недобро усмехнувшись, подставила губы; она не смотрела на него, просто ждала - и тогда он наконец потянулся к ней! (А я скромно опустил глаза долу: почему бы мне хоть раз не поступить, как подобает мужчине?) Она с облегчением вобрала в легкие воздух и вывернулась из его рук: "До завтра", пружинистой походкой пошла по гравийной дорожке назад к дому, легко, как перышко, перескочила через старую изгородь, на прощанье махнула еще раз рукой и проскользнула в дом. Он скрестил руки на груди, провожая глазами дивное видение, - тогда я занес кулак с зажатым в нем камнем... (юноша был как раз моего роста).
Я придвинул губы к светлому пушку его бороды
("и о вещах неслыханных шептали уста бородатого мужа едва опушенной щеке" - это не обо мне, так, вспомнилось когда-то прочитанное...) Я же всего-навсего - шепнул следующее: "Мне нужны только твоя одежда и две золотые монеты. Ничего более". И снова наклонился над ним: "Да, еще одно: дальше поцелуев не заходи, если не хочешь беды. Слышишь, счастливчик?" (Все ж таки не удержался, ввернул про "неслыханные вещи"!) Он застонал, но кивнул (а шишка в его возрасте исчезнет через три дня).
В лодке
Пурпурный плащ выглядит роскошно, придает мне внушительный вид; и я наконец по-настоящему согрелся. Вишь ты: белым платочком машут из окна дома чего же мне еще желать?! Я с достоинством - положение обязывает - шевельнул в ответ своей левой бледной рукой: итак, все участники недавней сцены довольны.
А теперь за весла! (Хлеба неплохо бы раздобыть.)
Искьерда (гнездо турдетанов)
Светлеет на востоке, розовое на сером. (Уже 52, 124 - или нет: Нет! 0, 1!!!)
Усадьбы раскинулись на побережье, некоторые - выше по склону. Но мне придется сначала подняться в горы, вверх по почти отвесной стене, чтобы они потеряли в лесу всякий след; потом переодеться, и в гавань, в Гадир - на всякий случай покрасить волосы в черный цвет; ясное дело! - потом наймусь на корабль, что идет к северу; и дезертирую в Ментономон, исчезну в сияющих лесах, в залитых солнцем просеках, как пылающий Фаэтон, мой брат (он небось и дряхлому родственнику был бы рад).
Ноги затекли - наплавался и насиделся; но теперь пора - подъем.
При переодевании
Я пересек прибрежную улицу и по отходящей от нее тропе быстро поднялся к самому дальнему двору. Росинки покачивались в траве, розоватые (ржавые) на матово-зеленом; стоял собачий холод. Как я и ожидал, деревенские работяги уже проснулись: старик отец со смиренно склоненной головой, рядом с ним три дюжих сына-сыровара; лоток с маслом охлаждался в воде, круглые сыры были уложены рядами (у меня слюнки потекли - я бы все это лопал, пока пузо не треснет!). Я с холодной доброжелательностью приблизился к ним в своем роскошном наряде, коротко спросил, как их зовут, снисходительно пошутил, со скучающим видом оглянулся (песье мое счастье! Край солнца уже показался над холмами - надо спешить). Потом вдруг оценивающе оглядел старшего из оболтусов, деланно рассмеялся и предложил: "Послушай, поменяемся на сегодня одеждой, а?!" Сунул ему большую золотую монету и с нетерпением благородного вельможи кивнул в сторону амбара. Он не понял; отец толкнул его и шепнул короткую фразу на тягучем иберийском диалекте: "Давай, ступай с ним!"
Готов
А крепкая эта хламида из грубого синего льна! (За дверью старик тихо сказал: "Он небось из высшего сословия, из судей - у господ свои причуды, нашему брату не понять". И, не выражая никакого недовольства, направился к сараю с инструментами, стал с шумом рыться в своей рухляди.) Я прихватил короткий кинжал, отрезал и положил в мешок половину крестьянского сыра, сверху два куска плотного масла, мешок завязал веревкой и перекинул через плечо. Когда я, ухмыляясь и дожевывая, вышел наружу, плоская солнечная голова, налитая кровью и еще не вполне проснувшаяся, уже вальяжно покоилась на голых холмах (сейчас они там, в Хебаре, все обнаружат при утреннем обходе...). Я крикнул, как бы между прочим, в трухлявое старческое лицо (интересно, чтo бы они сказали о моем собственном?): "Поберегите мои вещички - после полудня я за ними пришлю. И..." Я скорчил наигнуснейшую финикийскую гримасу: "Никому ни слова! Кто бы ни спрашивал!" (Беззубая собака не посмела ухмыльнуться - нет; он только дотронулся до шляпы, так-то.) Теперь бы только перемахнуть через изгородь половчее.
Передышка через три часа (шикарная - на верхушке дерева)
Я едва успел углубиться на двести шагов в молодую рощу пробковых дубов, как меня будто толкнули в спину - туп, туп (звук доносился совершенно отчетливо с моря, с расстояния в триста стадий, барабанная дробь, сигнал тревоги; ну да, ведь сейчас утренний штиль), лубб - дуп, туп, туп. Они уже бегут по проходам. Я тоже бежал между искривленными, застывшими в неподвижности древесными стволами вверх, в гору. ("Даруй нам легкий путь, о камень серый, твердый...") Через десять минут я оглянулся: тонкая борозда на море!
Посчитать. До Гадира (чтобы сообщить о бегстве и взять ищеек) час с четвертью; назад в камеру, чтобы собаки взяли след: час; до острова: полчаса; найти след и того парня, на которого я напал: четверть часа; сюда, на материк: полчаса; найти и взять след: полчаса. Итого, у меня форы четыре часа. Значит, в ближайшие два часа я должен как можно скорее карабкаться на гору.
Чтобы они потеряли след, я сразу же вошел в прохладный, чистый как стекло горный ручей, который протекал слева от меня. (Прохладный? Эта навозная жижа оказалась ледяной!) Я стоял и смотрел (а ноги коченели), смотрел вниз, содрогаясь от отвращения, но надо было идти. Я выдержал час; потом ухватился за ближайшую крепкую ветку, нависавшую над ручьем, подождал, пока стечет вода, и полез на дерево. (Я высушил, размял, растер ноги, теперь на них падает солнце: но они потеряли всякую чувствительность! Жуткое дело!)
Смотрю вниз
Они все еще движутся: лососи, их миллионы. Вода так и кипит (и привкус у нее рыбный!). Над поверхностью возникают спинные плавники, сами спины; всплеск, и они переворачиваются на плоскую сторону, то правую, то левую. Рыба теряет свой блеск, темнеет, становится зеленовато-серой, чешуя на брюхе стерта; выныривают окровавленные плавники, появляется вся нижняя половина тушки, темная, сине-красная, потом она становится иссиня-черной, поднимаются израненные бока; смотреть на это мерзко, как на незаживающие цинготные язвы на телах голодных животных, - сырая губчатая дикая плоть. Мириады голов, странно горбоносых, с зияющими пастями и мощными зубами. Груды рыбьих трупов гниют в лужах - о боги!