В день суда не так легко было добраться до дома. Какая-то дама выпустила руку своего спутника, оглянулась и долго смотрела мне вслед. Официант, выглядывавший из кафе, увидел мое лицо и быстро отвернулся. И старуха, которая мела улицу. Мальчишка показал мне язык. Я шла, уставившись в землю, не смотря на людей. Я говорила себе, что должна пойти к адвокату Абади, рассказать ему о календаре, сделать то, чего не сделала до сих пор. Потом говорила себе, что это ничего не изменит. Я уже знала, что не пойду. И как мне жить дальше, зная, что мне не хватило храбрости, доброты, силы воли пойти к месье Дане? Я остановилась на Новом мосту и перегнулась через каменный парапет маленького балкончика. Свет был такой мягкий и желтый, что Сена походила на ленту зелено-золотого шелка. Я наклонилась ниже, прижимаясь коленями к каменной стене. Оторвала ноги от тротуара и балансировала так несколько минут, пока какой-то господин не положил руку мне на плечо и не сказал:
— Там холоднее, чем кажется.
Я выпрямилась.
— Купите себе чашку шоколада, — он протянул мне монету в один франк, который я схватила. Впереди, на правом берегу реки, виднелось кафе. Кафе с видом на Сену не могло быть дешевым, но все же целого франка с лихвой бы хватило на стакан абсента.
Ужасно было вернуться на рю де Дуэ и увидеть Альфонса в переднике и колпаке. Он снова стоял перед пекарней.
— Здравствуй, балерина, — окликнул он, хотя я шла сгорбившись и опустив голову.
Я нерешительно махнула ему в ответ, не поднимая руки, как будто соринку с юбки стряхнула.
— Апельсиновая мадленка? — он протянул мне лакомство. Я шла к дому, стараясь не шататься, и он опустил руку, как будто печенье было тяжелее свинца. Закрыв за собой дверь, я поняла, что он заробел, еще не успев окликнуть меня. Я прислонилась лбом к стене.
Не проще было и двумя неделями позже, когда я вошла домой, измученная шестью вечерними представлениями «Дани Заморы» и бессонницей. В сером свете я увидела опрокинутый стул, шаль маман на полу, подсвечник, две чашки и жирную бумагу на столе, оставшуюся от ужина. Маман вскочила и бросилась ко мне. Ударила меня по лицу и занесла руку для нового удара.
— Больше половины бутылки! — закричала она. — Ты украла у меня больше полбутылки!
Я закрыла лицо руками, а она схватила подсвечник и ударила меня по голове. Я рухнула на колени, а она ударила снова.
— Не смей брать чужое!
Я плакала, Шарлотта плакала, и маман тоже, потому что она привыкла, что ей дают сдачи, и везде была кровь. Она перевязала мне голову старым чулком, а я думала, что утром мне придется тащить наверх ведро с водой, что в корзинке для дров пусто, что кровь придется оттирать целую вечность. Я заплакала еще сильнее, когда Шарлотта сказала, что пойдет поищет дров и принесет воды, чтобы меня отмыть. Маман поднесла бутылку с абсентом к моим губам. Я наконец замолчала.
— Пей сколько хочешь, — сказала она.
Хуже всего было в аванложе второй линии кордебалета. Когда я вошла, все замолкли. Бланш смотрела на меня. Перо шептала что-то, прикрыв рот рукой.
Каждый вечер я закалывала на голове красный шарф рабыни, расшитый бусами. Взглянув в зеркало, я сразу увидела под краской и рисовой пудрой то, что должна была увидеть. То, что поняли все девушки. Маленький глоток у дверей Оперы — совсем маленький, чтобы не спотыкаться — помог мне не упасть под весом шарфа, который я не заслужила.
Я стучу в дверь месье Лефевра, громко, но только один раз. Это наше обычное время, но я не появлялась уже две недели, и могу только догадываться, бывает ли он еще в этой квартире по вторникам. Я ЖДУ довольно долго, но потом все-таки слышу шаги. Дверь со скрипом открывается, и он смотрит на меня. Он меня не отошлет. Нет. Он как месье Дега, который продолжает писать, когда у него болит голова и солнце уже зашло. Как месье Мерант, который умоляет месье Вокорбея задержать оркестр еще на час, хотя мы репетируем уже восемь часов. Как месье Леблан, который облизывает оберточную бумагу от колбасы, уже наевшись.
— Мари ван Гётем, — говорит месье Лефевр, как будто я пришла взять с него ренту. Ты опять пьяна?
Я смотрю на его черные ботинки. Они сверкают, на них нет ни морщинки.
— Нет. Не пьяна.
— Я за тобой не посылал.
Я опускаю ресницы, как скромная девочка. Улыбаюсь, стараясь не показывать зубы.
— Я велел тебе держаться подальше.
— И все-таки… — Я высвобождаю из прически прядь волос, кручу ее между пальцами. — Мне приходится платить за дополнительные уроки, чтобы выучить танец рабыни. Так что это неправильно.