Похороны и пара поминок - Санчес, приехавший в Москву из Заполярья лет пятнадцать назад, успел познакомить между собой многие десятки самых замечательных людей с более-менее адекватными взглядами, работников масс-медиа и шоу-бизнесса - прошли очень достойно. Многое после вспоминалось и вспоминается.
Лично я пил ежедневно почти месяц - а до того, как это случилось, я уже и так пил почти полмесяца, узнав про Кащея. Так что к началу этого лета сознание моё представляло из себя что-то в высшей степени абстрактное, относительно вопроса страдания как такового. "Ты больше не будешь страдать!" - говорил мне внутренний голос. То, что очень скоро и надолго брошу пить, я знал и без него. Ну и что тогда делать? Надо было определяться на эту жизнь. Может быть, она вообще единственная, кто её знает? Или - вряд ли?
Мы с Санчесом познакомились в одном некогда типа влиятельном политическом еженедельнике, куда этот иногородний первокурсник журфака принёс дебютный очерк о красоте родного Заполярья и отстреле оленей браконьерами с целью сдачи молодых рогов на валютный японский пантокрин. Выпили водки в редакционном баре, обсудили несколько последних фильмов узкоглазых Карвая и Китано, вышли к памятнику Пушкина и попали в руки стражей порядка, доставивших нас в своё паскудное отделение милиции.
Гашиш к тому времени был уже нами полностью уничтожен - и всё же, находясь в обезьяннике, Санчес кричал на ментов: "Суки! Где мои наркотики?!" Я же просто назвал себя детективом Нэшем Бриджесом и отказался от комментариев. Отпустили нас через целых - дабы не ронять честь мундира - полчаса.
Дальше мы оказались в каком-то чебуречном злачняке, где играли и пели ростовский постгероиновый рэп. Потом играли в русскую рулетку девятимиллиметровым газовым револьвером. Проиграли, но Санчес, за что-то как будто на меня обидевшись - кажется, я сказал какую-то сальную шутку, которых он не любил - или просто желая подшутить, выстрелил у меня перед лицом громким взрывом и струёю дебильного психотропа, от которого меня даже немного привставило в и без того затуманенный мозг. Остальные свидетели происшествия убежали плакать в общественный туалет. Потом мы снова бухали. Мы вообще с Санчесом в основном бухали, и ещё он читал стихи русских поэтов Серебряного Века. Такое воспитание.
Санчес был самоуверенный строчкогон, как и я, только на пять лет помоложе. Он приехал в Москву с Камчатки в шестнадцать лет. "Тот край, откуда я прибыл, Сибирью зовётся меж вами, жидами!" - говорил он мне по пьянке. Его отец был журналистом и много лет назад разбился - вместе с вертолётом, на котором летал по необъятным просторам Севера.
В Москве Санчес быстро попал в штат в этот наш якобы политический еженедельник, где я работал по "горячим точкам" и чуток по коррупции. Первый же его начальник через неделю после их знакомства тоже разбился на вертолёте, бывает же такое, офигенный мужик, двое детей осталось. На похоронах тогдашний главный редактор, урождённый одессит, подарил им путёвки в европейский Дисней-лэнд. Санчес тогда даже слегка поседел - из-за таких смертельных вертолётных совпадений. Но контору не выбирают. В газете его направили на социалку. Бездомные, наркоманы, проститутки, бандюги - он быстро находил с ними общий язык, читал им Есенина, и вместе с ними ненавидел ментов, как любой нормальный человек. Бухать приходилось постоянно - в еженедельнике был собственный бар, да и деньги платили, хоть и не большие.
Санчес был настоящий идеалист. Если бы его послали по "горячим точкам" - он бы быстренько сошёл с ума. А так я ему всё рассказывал, и мы пили. Тут разбился на вертолёте его талантливый начальник, и у Санчеса началась паранойя. Он стал бояться командировок, бросил журналистику и ушёл в рекламный бизнес, где заработал много денег и даже чуть не присел на тюремные нары.
Тогда Санчес снова пришёл в журналистику, попал на телевидение, съездил в командировку в Чечню, вернулся - сказал мне, что теперь мы во всём равны - и вдруг разбился на очень быстром автомобиле, вместе с оператором, оба насмерть. Шёл дождь, скорость их была за сто километров. Санчесу сразу снесло голову, он даже ничего не понял.
Хоронили его в Сергиевом Посаде, рядом с отцом. В церкви, когда его отпевали в закрытом гробу, какая-то бабушка сказала мне вынуть руки из карманов и перекреститься. Я сказал ей, что, скорее всего, я сатанист. Она спросила - не боюсь ли я гореть в аду? Я ответил, что и там тоже живут люди, должен же кто-нибудь ими заниматься? Бабка, крестясь, отвалила. На поминках мы все пили много водки и курили много питерской гидропоники. Нескольких видавших виды парней в тот день выносили из "гадюшника" на руках. Кстати, в этом здании происходила гражданская панихида и самого Есенина - тоже мне алкаш-суицидник, если его ЧК не мочканула, что вполне - не помню в каком году точно, в двадцатых того века. Его стихов на поминках, к счастью, не читали. И вообще никаких - так, вспомнили кое-что. Плановые люди циничны беспредельно и как следует, что прекрасно. Некоторые барышни сильно плакали - иногда, не всё время. Я же просто разговаривал с ним самим - он был там, с нами, подавая недвусмысленные знаки тем, кто понимает, как устроено сознание человека после смерти.