- Ом! - сказал я, выпивая очередную порцию сыновней перцовки. Скоро надо было начинать телефонный обзвон всяческих дилеров, но, слушая Берса, так не хотелось отвлекаться глупые на житейские мелочи.
Тут Берс предложил мне коричневого нюхательного табаку, и мы основательно им разнюхались. Я дважды чихнул и пошёл в ванну высморкаться. Берс тем временем решил приколотить ещё каннабиса.
Мы покурили, поговорили ни о чём - а после я уехал. Готовиться к отлёту в Чечню, закупать необходимые наркотики. А Берс остался, чтобы не забухать раньше времени - или ещё почему-то. Если треть года не пить - модно очень резко забухать. Но если периодически подолгу не бухать - то некоторым от этого легче выходить из очередного штопора, почему-то. Я тоже однажды не пил, чуть ли не год - когда закодировался, вскоре после первой чеченской. Но это ведь был гипноз! Да и то он не особо сработал. Да и глаза у гипнотизёра бегали как-то нехорошо, неуверенно.
7.
В этом нынешнем своём более-менее сносном теле, даже хорошем, кроме зрения, я родился в этой же самой Москве, столице Московского княжества, России, СССР, РСФСР, РФ. Сочинять и записывать тексты про свои приключения начал лет с восьми. Очки начал носить с шести, с девяти до четырнадцати занимался дрессировкой собак, средним музыкальным образованием и чтением сотен разных книг. С восемнадцати лет начал сочинять сотни уродливых одинаковых депрессивных стихов и устроил панк-движение на костях агонизировавшего комсомола.
После окончания экспериментальной школы при академии педагогических наук я некоторое время лежал в приличной ведомственной психбольнице пограничных состояний, скрываясь от призыва на воинскую службу. Там я получил свой оригинальный диагноз - "поражение центральной нервной системы неясного генеза".
После я участвовал в деятельности одной анархо-синдикалистской группировки, часть лидеров которой со временем стали толстыми пропутинскими депутатами, а остальные подсели на их непрофильные бюджетные субподряды.
Затем, почти прямо с улицы, я попал в ведущий на постсоветском уже пространстве русскоязычный политический еженедельник. Я выезжал на места боёв и диктовал наблюдения по телефону, их печатали, я приезжал и радостно бухал. Чему я радовался? Наверное, был в шоке, как был бы любой нормальный молодой москвич, закончивший прекрасную, среднюю музыкальную школу, по классу виолончели, с учительницей неземной красоты.
Лишь позже, осознав реальное существование на белом свете множества людей, сознательно и бессознательно желавших моей незамедлительной смерти - при этом, не будучи даже лично со мной знакомыми - я получил экзистенциальную травму. Но экзистенциализм меня вскоре быстро подзаебал, и я стал обычным, немного разумным и почти всегда поддатым животным. Анаши я ещё не знал - но она уже вот-вот собралась мне помогать лечиться от спиртомании. Так и случилось.
В результате в двадцать пять лет мне пришлось закодироваться гипнозом от алкоголизма за сто американских долларов. Будь что будет - решил я и посмотрел в глаза гигантскому тюфяку-гипнотизёру, нашедшему себя в карьере мудака, прозябающего гипофизным вампиризмом на околпачивании личинок ужаса биомассы спивающихся конвейерных и блуждающих биороботов, подсевших на пойло. Сам он тоже явно подбухивал - но, как и все такие ушлые жиртресты-психротерапевты, знал меру. На такой-то вес это не сложно.
Сеанс прошёл успешно, я не пил почти год - хотя кодировался на три, но это неважно. Помню, я незамедлительно начал курить марихуану и гашиш, а также усиленно пережёвывать ЛСД и экологически чистые галлюциногенные поганки из-под Сергиева Посада. Под этим делом решил стать нобелевским лауреатом по литературе, для чего также стал знакомиться и со всевозможными стимуляторами и релаксантами - на ноздрю, по вене и с фольги. А также учиться в центральном нашем институте кинематографии на культового драматурга и последнего классика, чему там, понятно, не учили. Короче - вылупился на мир взглядом, не разделяющим жизнь и любовь с сексом, а работу с текстом.
Для заработка приходилось заниматься любой гнусной подёнщиной для строчкогонов, какая подвернётся - лишь бы получить аванс и засесть, накурившись тувинского ручника, за буквы на светящемся экране перед моим внутренним взором снаружи. В свободное от рабства время я пытался написать поэму века, но толком она меня никак не торкала, и каждый очередной файл оставался более не перечитываемым мною уже никогда, ибо после очередного запоя стирался из памяти железного друга до последних нуля с единицей.