А потом вдруг, в некий момент времени, я твёрдо решил завязать с горячими точками и напитками, и всей этой обслуживающей чёрт знает кого журналистикой. Цели, ради которых я в детстве читал запрещённые и не очень книжки, а также слушал по радио про военное положение в Польше, Солженицына, Сахарова и Буковского, потеряли былую остроту. А полной победой, или даже оголтелым развязывание анархо-психоделической революции вокруг даже и не пахло. Так, какая то мелочь, рейвы какие-то, экстази, джанглы, хуй его знает, что там такое...
В раннем детстве я хотел быть или хоккеистом, или партизаном - таковы были телевизионные предпочтения моего отца, ядерного физика, плававшего на первой советской атомной подлодке. Потом я увлекался дрессировкой крупных охранно-сторожевых собак, и даже хотел стать ветеринаром, но в седьмом классе начал сочинять стихи и больше ничем серьёзным уже не занимался.
И так, после второго курса психиатрического лечения в Кащенко, будучи двадцати пяти лет от роду, я решил сменить сразу и взгляд на вещи, и профессию, абстрагировавшись от политической борьбы в умах сограждан и вернувшись к поэтическому призванию, плющившему меня лет с пяти-семи.
Вокруг наблюдал я сплошь собачьи психотипы - даже иногда лаял на улице на людишек, и однажды ввязался в драку с живодёрами из бригады коммерческого отлова и умерщвления бездомных собак. Один раз в жизни они мне всего попались, эти двуногие твари в телогрейках. Стресс пережил в хмельном и наркотическом угаре. Написал поэму про коммерческую усыпальницу на Тайване, где хранятся веками урны с пеплом любимых хозяйских собак, в основном чау-чау, целые поколения - туда буржуазные китайцы ходят, общаются с их типа душами. Этих бы в телогрейках туда, годика бы на три, поработать служителями, без всяких там. Строго чтоб, без бухла!
Родители мои к началу девяностых окончательно идеологически разоружились и сдались перед лицом безумного и жестокого абсурда крушения ещё одной поганой по содержанию и уродливой по форме империи - и стоически ничего уже от будущего не ожидали. Демократия западного образца стала казаться им раем - на общем фоне происходящего я вполне разделял их взгляды. В отличие от общей массы сограждан, они не согласились с телевизором - в отличие от замполита Акулы - где цинично утверждалось, что эти гады просто-напросто поделили все лозунги между собой, и одним достались пожирнее, а другим попроще. Не согласились - но и не особо вдумывались, костеря свою собственную систему прошлого так, по привычке. Больше из-за маленькой пенсии, на которой они так якобы неожиданно для себя оказались, а также из-за оставленной позади жизни, отданной народному хозяйству сообщества со слабым этическим потенциалом. Оставались футбол, собаководство, ремонт кухни, появление всё большего числа внуков и даже правнуков.
Я же не оставлял попыток стать тем самым новым человеком, вернуться к былым детским идеалам. В юношестве я мечтал стать писателем, желательно глобально общечеловечески диссидентским - неважно где, хоть в космосе, через неподконтрольные ублюдкам из правительств ай-поды. Писателю, для работы, от других людей нужен лишь адекватный обмен мнениями, в оригинальных, открытых ситуация - в противном случае лучше уж никакого общения. И журналистские поездки по городам и весям бывшего совдепа я воспринимал исключительно как трамплин своего будущего, сногсшибательно освобождающего умы литературоцентричных интеллектуалов, строчкогонства.
Когда умерла моя бабушка, я был в Ашхабаде. Гигантской золотой статуи Туркменбаши там в тот год ещё поставить не успели, так что я её не отсмотрел. Вместо этого я встречался с несколькими находившимися под домашним арестом туркменскими диссидентами, в основном писателями и художниками, возраста за шестьдесят, а за мной следили "Жигули" без номеров с двумя молодыми туркменами в штатском. Бабушка была в Москве, обездвижена уже несколько месяцев падением на скользкой московской наледи и переломом впоследствии этого шейки бедра - что в этом возрасте равносильно приговору лежать и не двигаться до самой смерти, которая без регулярных движений тела в этом возрасте не заставит себя долго ждать.
Я каждый день делал ей уколы - но тут уже стало ясно, что осталось всего ничего, и я улетел в командировку, чувствуя, что живой её я больше не застану.
Ночью я шёл, естественно, пьяный от очередного диссидента - а может Азефа, чёрт их тут, в Туркмении, не разберёт - и вдруг увидел на всё небо светящуюся голограмму, лицо своей бабушки. Буквально на долю секунды. Я пришёл в свой номер в гостиницу, набрал Москву - там все спали, но с моих слов проверили бабушку и выяснили, что она только-только как умерла во сне.