Фелим весь вечер простоял на коленях. Алеа поняла, что он старается собрать воедино всю свою волю и найти внутри себя ту особую силу, природу которой девочка начинала понимать. Друид готовился к битве.
Внезапно вокруг Фелима возник сайман. Алеа вряд ли смогла бы описать это словами, но она явственно различала, как вокруг тела друида обвиваются потоки тепла, и знала, что прочим увидеть их не дано. От изумления Алеа едва не упала навзничь, но удержалась и, раскрыв от изумления рот, любовалась потрясающим зрелищем. Она чувствовала на себе удивленный взгляд Мьолльна — гном не понимал, что ее так заворожило, — но не могла отвести глаз от изящных завитков невидимого другим пламени, окружавшего тело Фелима.
Друид, должно быть, почувствовал ее взгляд, и сайман растаял. Несколько долгих мгновений он смотрел на Алею, потом, не говоря ни слова, растянулся на земле.
Алеа вздохнула и тоже легла, приготовившись слушать Фейт, которая решилась наконец поиграть на арфе.
Музыка, медленная и печальная, дышала тревогой. Фейт умела читать чувства друзей и правдиво перелагать их в звуки, исполненные души. В этих созвучиях, помимо объединяющего всех тягостного ожидания, слышался то гнев Алеи, то страх Мьолльна, то чуткая настороженность Галиада, то ворчливое недовольство Фелима, то ее собственная скорбь. В конце каждой долгой жалобной музыкальной фразы Фейт извлекала из арфы последнюю ноту, в которой звучала слабая надежда — словно доверчивое дитя вопрошало о чем-то ночь.
Музыка убаюкала Алею, и она, несмотря на холод, скоро уснула, перенесясь в волшебную страну грез.
«Здесь тихо и тепло. Вокруг меня расстилается огромный луг. Я словно сплю с открытыми глазами на постели без конца и без края. Музыка доносится до меня, как шорох волн и шепот ветра, вокруг звучит простая нежная музыка, звуки складываются в мелодию, от которой перехватывает горло, а на глаза наворачиваются слезы. Мне кажется, что мир вокруг чуть дрожит, отзываясь на переплетение этих звуков. Они словно напоминают о чем-то забытом, что давно поджидало меня в сонном воздухе. Музыка была тут раньше. Задолго до всего. Всегда. Ее просто нужно было сыграть, ведь так?
И вот кто-то приближается ко мне — как я хочу, чтобы это был он, Эрван. Чтобы сказать ему, как я о нем тоскую. Чтобы он знал, что заполнил все мое существо, что он в каждом моем вздохе, в каждом ударе сердца. Как жаль, что я не сказала ему, как люблю его! Хочу, чтобы это был он, чтобы наши руки соединились над желтой травой в единое и вечное мгновение.
Чтобы мир сомкнулся под нашими руками наперекор надвигающимся временам и чтобы мы никогда больше не расставались — до конца жтни. Да, пусть это будет он, — его несет ко мне этот ветер, эта музыка. Пусть он придет. И пусть наступит конец нашим мучениям. Хочу идти вместе с ним по затерянной, забытой дороге, ведущей туда, куда не проникает человеческий взор. Пусть моя жизнь обретет смысл. Пусть не случится так, что я проживу жизнь зря и умру глупо, не почувствовав в своей руке его руку, и пусть наши руки соединятся, а все остальное просто исчезнет.
Я помню его голос, его слова, его взгляд, как если бы всегда их знала, словно он был тут еще до нашей встречи, и на всем белом свете существовала единственная история, и написана она была для нас двоих. И также вечно пребывали в мире звуки этой мелодии, и нужно было просто сыграть их.
Как бы я хотела, чтобы это оказался он.
— Времени больше нет. Здесь его не существует.
Я поднимаю глаза и вижу другого юношу. Не Эрвана. Мне только примечталось, что это былЭрван. Почудилось, потому что очень хотелось. Но это не он. Другой голос, другой юноша, хотя ему столько же лет, сколько Эрвану.
Я никогда не видела это лицо, я не знаю, кто он, но он здесь, как и Эрван. Обнаженный по пояс. Тело расписано синими узорами. Синий гребень волос посреди бритой головы. Но все это не важно. Я вижу совсем другое. Вижу его глаза, которые смотрят на меня. Его глаза. Один — синий, другой — черный. Синее и черное. Как море и ночное небо.
— Кто ты?
Это мой голос. Он звучит вне меня, но я его узнаю. Я встаю с золотой травы. Мы обнажены, он и я. На моем теле те же синие знаки.
— Я — Тагор.
Теперь я даже не уверена, что сплю. Мир вокруг — и не явь, и не сон. Мне страшно. Сновидения такими не бывают. Со мной что-то происходит.
— Что ты делаешь здесь, Алеа?
Он поворачивается ко мне спиной. Откуда ему известно мое имя?
— Не знаю. Откуда ты знаешь, как меня зовут?
Его образ расплывается, удаляясь, как и все вокруг.
— Времени здесь не существует, Алеа. Этот мир принадлежит нам».
Пересекая границу графства Харкур у края гряды Гор-Драка, Аодх задумался, правильно ли поступает. Друид попался в ловушку, из которой не было выхода, и предпочел умереть, чем признать свое поражение. Он надеялся, что это послужит уроком Совету и — главное — Айлину, но теперь спрашивал себя, стоит ли оплачивать этот урок ценой собственной жизни.
Больше всего душу Аодха смутили слова Фингина. По-видимому, самый молодой друид Сай-Мины распознал западню, расставленную Аодху Архидруидом. Раз так, большинство Великих Друидов наверняка тоже поняли игру, затеянную Айлином, и защитят Аодха, если тот вернется, не выполнив возложенной на него миссии. Конечно, так все и будет. Совет простит его, но переживет ли он сам такое унижение? Раз он подчинился приказу Архидруида, то должен найти выход — даже если выхода нет.
Аодх ступил на землю графства Харкур, где каждый шаг приближал его к неминуемой смерти. Епископ Томас Эдитус ненавидел друидов, ибо само их существование на земле противоречило его вероучению. Друиды поклонялись множеству богов, над которыми стояла Мойра, ее почитали повсюду на острове. Томас же верил в Единого Бога — в Христова Отца. Но куда больше досаждало епископу сильнейшее влияние друидов на государственные дела. Совет был мощным орудием короля, а посему лучший друг епископа, граф Харкурский, почитал друидов своими заклятыми врагами.
Жители графства, которых Аодх встречал на дороге, смотрели на него с неприязнью и недоверием: здесь не любили знак Мойры, который друид носил на груди. Большинство харкурцев отреклись от прежней веры и почитали теперь Единого Бога, чьим символом служил крест, на котором, по утверждению Томаса Эдитуса, умер Богочеловек Христос. Граф и епископ полагали, что в Харкуре нет больше места ни иным богам, ни иной мудрости.
Но Аодха не смущали неприязненные взгляды встречных. Углубившись в свои мысли, он скакал к Риа, столице графства, любуясь резными отрогами Гор-Драка, где сверкали под весенним солнцем нетающие снега.
Он слишком поздно заметил патруль Воинов Огня. Все они поверх кольчуг были одеты в длинные белые плащи с вышитыми на груди красными языками пламени — гербом графа Ал'Роэга.
— Кто такой? — окликнул Аодха один из всадников. Богато украшенный шлем выдавал в нем командира.
— Я — Гелиод Таим, братья зовут меня Аодхом, я — Великий Друид Совета Сай-Мины.
Долгое мгновение воин молча смотрел на него, держась обеими руками за луку седла.
— Вы на земле Харкура, сударь, так почему же на вас знак Мойры?
— Потому что друид никогда не снимает свой белый плащ, как воин никогда не расстается с оружием. Я приехал, чтобы встретиться с графом Ал'Роэгом.
Шестеро солдат разразились хохотом.
— Он приехал встретиться с графом! Нет, вы слышали?! — издевательски воскликнул командир, оборачиваясь к своим людям. — Что ж, друид, в храбрости тебе не откажешь. Поворачивай назад, и я сохраню тебе жизнь…
— Вы не поняли. Я должен увидеться с Ференом Ал'Роэгом, графом Харкурским, и не уеду, покуда не встречусь с ним.
— Я не шучу, друид, немедленно поворачивай назад, иначе мы тебя вздернем.
— По какому праву?
— По приказу графа, глупец.
— Граф позволит вам повесить посла Совета, приехавшего, чтобы предложить ему договор?