— Вон оно что! — догадался сторож.
Действительно, увлекшись игрой, Гафиз нечаянно содрал зубами кожу с Майкиного уха.
Сторож насилу оторвал рассвирепевшую Майку от Гафиза и отнес ее к хозяину.
— Ну, будет тебе злиться, — говорил сторож отбивавшейся Майке. — Не видишь разве, что он прощения у тебя просит?
Майка была вспыльчива, но отходчива. Когда хозяин арникой примочил ей ухо, она опять стала проситься к Гафизу. Но ее два дня не выпускали в сад, пока не закрылась ранка.
Но всему на свете приходит конец. Пришел конец и Майке.
Болезнь сердца подкралась к ней незаметно и стала быстро развиваться. Новый доктор при Зоологическом саде, известный Т-кин, говорил не раз, что причину болезни собачки он видит в том, что она воспитала хищников. На этот подвиг она положила столько сил, что это не прошло для нее безнаказанно.
Майка давно уже отяжелела. Резвость ее пропала. Она не могла уже прыгать и бегать по-прежнему. Мешала одышка. Она становилась год от году более раздражительной и капризной. Даже щенятами своими она заметно тяготилась и кормила их недолго. Торопливо облизав и поискав у них блох, Майка грузно вылезала из корзины и торопилась уйти… Куда? Конечно, к Гафизу.
Они теперь почти не расставались. Днем собака крепко спала между могучими лапами льва. Ей теперь приносили обед в клетку Гафиза. Когда Гафиз был маленьким, Майка часто уступала ему свои лучшие кусочки. Теперь она огрызалась, если лев во время еды двигал хоть одним членом.
Она стала жадна и себялюбива.
Вечером, верная своему долгу, Майка (у нее были щенята) неохотно вставала, вызывая лаем сторожа, и медленно шла домой.
Тогда только Гафиз без помехи подбирал недоеденные собачкой куриные косточки и вылизывал ее миску.
И надо было видеть, как торопилась Майка отужинать дома и отделаться от всех своих обязанностей! Помахивая еле заметным хвостиком, собирая последние остатки жизнерадости, когда-то бившей в ней ключом, старушка лаяла у двери хозяина, просясь на волю.
Восторженно мчалась она под вечерним небом по знакомым дорожкам сада. Но живости хватало ненадолго. Ее бег замедлялся.
Медленно плелась она мимо клеток всех когда-то враждебных ей зверей. Со многими она все-таки свыклась за эти годы. Но ничто уже не развлекало ее в саду. Не тянуло ее подразнить верблюда.
Старый, когда-то плевавший злобно на щенка-Майку, уже издох. А в его изгороди ходил другой, губастый, молодой и кроткий. Свесив большую нижнюю губу, он с недоумением глядел на бесновавшуюся собаку.
И той скоро надоело задирать его… Не манило ее по-старому обругать обезьян. Многие из этих врагов Майки тоже околели. Стояли холодные зимы, и животные, привыкшие к тропической жаре, простужались и умирали. Выживали только те, что родились в неволе и с детства привыкли к суровым русским зимам.
И запах лисиц, когда-то волновавший горячую кровь охотничьей собаки, оставлял теперь Майку глубоко равнодушной. Она бежала мимо, брезгливо фыркая и чихая.
Два раза нашли собачку в обмороке, в саду по дороге к клеткам хищников.
Инстинктом почуявший беду, не дождавшись собаки, близость которой лев обонял, — он поднял такой страшный, несмолкаемый, отчаянный рев, что люди поспешили в сад. Майку отнесли было к хозяину, дали ей лекарства и не хотели ее беспокоить. Но рев Гафиза не смолкал. Весь зверинец всполошился, а Майка, слыша издали крики своего любимца, поползла к двери и жалобно попросила выпустить ее.
Лев смолк, услыхав, что приближаются люди. Как нежно лизал он своим колючим языком шерсть собачки!
Вскоре после этого Майка скончалась в клетке у Гафиза. Это вышло неожиданно и быстро. Гонимая смертной тоской, собачка подползла к двери и, задыхаясь, упала на бок. Струйка крови вытекла из ее рта на песок. Сердце затрепетало и остановилось.
Гафиз обнюхал неподвижную собаку и завыл так жалобно, что хищники проснулись в испуге и завыли.
Это было ночью.
До зари Гафиз издавал отрывистые звуки, полные боли и похожие на болезненный кашель.
Утром сторожа нашли его забившимся в угол. Он дрожал, издали глядя на окоченевшую у двери собаку.
Труп унесли.
— Что нам делать с Гафизом? — тревожно спросил сторож заведующего. — Вот уже третий день до мяса не дотронулся, только воду пьет. И не спит ни чуточки. То скулит, то воет, — слушать жутко.
Все жалели умное животное, всем понятна была его печаль.
Он начал есть понемногу, но тоска его не проходила. Целый месяц пролежал он в углу, ничем не интересуясь. Ночью, подойдя к двери, он обнюхивал то место, где лежала мертвая Майка, и начинал стонать, как бы от невыносимой боли.