«Ну? — глянул на него начальник. — Господом богом клялся! Что теперь скажешь?»
Понял Авдей — выследили Михайла. Пропало зерно. Кинулся к начальнику:
«Не губи. Семенной ведь хлебушко. Последняя надежда!»
«Семенной?! — загремел начальник. — Пятьдесят мешков семенного?! Пуля за тобой, гадом, плачет!» — и вытолкал Авдея за дверь.
«Хотя бы мешок-два оставьте, — просил Авдей. — Отсеяться».
А дома, как бешеный, кинулся. на Михайла:
«Дурья твоя башка! Готового не мог взять. Хвост привел, черт безмозглый!» .
Михайло оправдывался:
«Как с неба свалились, окаянные. Нешто не оглядывался? Уж берегся...»
«Берегся», — передразнил Авдей. — Береженого бог бережет. И как я не всадил все зерно в одну яму?! Теперь выждать надо. Озимую не будем сеять. Обойдемся».
«А все Тимошка! — ввернул Михайло. — Надобно ему «благодарствие» сказать.
«То мой разговор», — угрожающе, с придыхом молвил Авдей.
И снова покатилась жизнь. Кто как мог перебивался. Потом стало легче. Какая-то новая политика вышла. Подняли крепкие мужики головы, зашевелились. Хлеб припрятанный в дело пустили.
Авдей не торопился. Присматривался.
«В самый раз «товарищей» голодом бы приморить, — говорил озлобленно. — Так главный большевик — Ленин — с политикой этой выступил. Знать, доподлинно постиг нутро мужицкое, выгоду дал узреть. А за выгоду наш брат на что только не пойдет!..»
Смотрел, смотрел Авдей, как мужики разворачиваются, убоялся при пиковом интересе остаться. Завертел в полную силу хозяйством. Вместе с Милашиным трактор купили. Инвентарем поразжился. Молотилку заменил. Все поля засеял...
Прокричал кочет — резко, неожиданно. Марфа вздрогнула, растеряла мысли.
— «...Зри, как я люблю повеления твои: по милости твоей, господи, оживи меня...» — едва ворочала языком утомившаяся до одури монашка.
А Марфа вспомнила, как намедни прибегал Сережка — возбужденный, раскрасневшийся.
«На выгоне, бабуся, смычка была, — доверительно сообщил. — Ох и мира собралось! И наши, и поселковые. Флаги — как в праздник! Трубы на солнце — глазам больно. Тятька речь говорил. Чтоб вместе жить и вместе мировую контру рушить. Деньги собирали. Приколят бумажку такую — мопра называется: там рабочий платком красным машет сквозь решетку железную. Приколят на грудь, а денежку в жестяную кружку кладут. Все клали».
Вспомнила Марфа внука, а угодливая память увела дальше, подсказала такое, что и вспоминать страшно. Затаил Авдей злобу на Тимофея. Да, знать, боялся в открытую схватиться. Чувствовала она — затевает Авдей что-то черное вместе с Михайлом. Пришла к Тимофею.
«Побереги себя, сынок», — сказала.
«Коли то и делать, что беречься, — жить некогда, — отшутился Тимоша. И тут же спросил: — А чего это вы, маманя? Или дознались про что?»
Марфа глянула на него, скорбно покачала головой:
«Сердце беду вещует. Печь тоже во сне видела — к печали, значит. Поберегись уж, хоть заради дитя».
Сережке о ту пору годков шесть было. Славный такой мальчишка, боевой. Погодки они с Гришкой — Евдокииным сыном, нагулянным от Авдея. Так вот, придет, бывало, Сережка, а Гринька кочетом по подворью носится, пав гоняет.
«Чего пришел? — спрашивает. — Катись отседова, большевик голодраный».
Сережка сразу в драку. Гринька хоть и старший, а отбивался неумело, убегал с плачем.
«Нэпманский вылупок! — кричал ему вслед Сережка. А ей говорил: — Ты, бабуня, думаешь, мне его павы нужны? Вот нисколечко. Даже ни одного перышка! Я к тебе прихожу...»
Не любили Сережку в этом доме. Чтоб угостить мальчонку, сласть какую дать, даже в прощен день такого не бывало. Только Фрося или Антонида припасут какой кренделек, леденцового петушка на палочке и сунут незаметно. А то как-то сам Михайло вынес калач. В окно Марфа видела. Очень удивилась. Но Сережка не брал угощения. Заложил руки за спину и не брал.
«Ну, что же ты? — говорил Михайло. — Смотри, как Гринька уплетает».
Сережка, не поднимая головы, отошел. Потом обернулся, крикнул:
«А мы не едим буржуйских калачей! Мы свой хлеб едим!»
Марфа просила внука, чтобы он не ходил к деду на подворье.
«Лучше я буду ходить к тебе в гости», — сказала ему.
Сережка кивнул:
«Приходи, бабуня. У мамы целая кринка тыквенного варенья...»
Снова прокричали петухи. За окном серело. Проснулась Танюша, заплакала. И снова раздался недовольный голос Степаниды:
«На, заткнись, чертово отродье».
Плач сразу же оборвался, послышалось усиленное сопенье, причмокивание.