Последнее время Кондрат охотился на Сережкину красно-рябую голубку, эту самую, что сейчас стоит в голубой выси.
Поймать ее не смог. Теперь иначе думает заполучить ее. Потому и затеял этот разговор. Издалека повел:
— Да, повидал, повидал я на своем веку справжних красавцев, а краснобокий, скажу тебе, всех превзошел. По нынешним временам — редкостный голубь. Спаровать бы его с твоей красно-рябой...
— Не продам я ее.
— А и не надо! — оживился Кондрат. — Моего возьми... — Уловив недоумение в глазах Сережки, быстро добавил: — А молодь — на двоих.
— Это еще если спаруются.
— Никуды не денутся. Перво-наперво — в корзину их. Недельку подержать вместе... Ох и молодь из-под той пары выйдет!
— Белого жаль, — сказал Сережка. — Вон как рядышком держится. Все время рядышком: и на земле, и в небе.
Ему было не по себе. Согласиться с Кондратом, разлучить белого с голубкой представлялось ему предательством по отношению к своим любимцам, ничем не оправданным вероломством. На это Сережка не мог пойти.
В свои пятнадцать лет Сергей имел определенные суждения о хорошем и плохом, о подлости и порядочности. Он вытянулся, внешне огрубел, выглядел нескладным, длинноруким. Некогда светлая челка превратилась в русый вьющийся, как у всех Пыжовых, чуб. В чертах его лица преобладали мягкие материнские линии. Но крутой изгиб бровей и чуткие крылья носа выдавали в нем пыжовскую породу.
Для своего роста Сергей несколько тонковат. Это была юношеская худоба. Но, конечно, сказалось и недоедание в прошлом году, после которого он никак не оправится. Сергей, как и большинство его сверстников, тяжело пережил то время. Тимофей и Елена, как ни бились, как ни старались, отказывая себе во всем, кроме пустой затирки и редкого супа из кукурузной крупы, ничего не могли ему дать. С тех пор и осталась на лице Сергея какая-то болезненная, прозрачная бледность.
После семилетки Елена хотела определить Сергея в Днепропетровскую железнодорожную профшколу, где учится ее племянница Фрося. Но ей страшно было отпускать сына одного: ведь мальчик еще — в чужом городе, вдали от родителей, долго ли до беды. Пока она колебалась, пока в ней происходила борьба между разумом и слепым материнским чувством страха за свое дитя, Сергей определился в поселковое фабрично-заводское училище.
«И правильно, — поддержал его Тимофей. — То, что умеешь, за плечами не носить. Главное — кусок хлеба всегда сможешь честно заработать. А захочешь учиться дальше — успеешь. Только начинаешь жить».
Уже две недели ходит Сережка в училище. Все тут ему ново, все интересно: теоретические занятия, практика в мастерских, шумная суматоха в училищной столовой. Вместо продуктовых карточек им выдают талоны на завтрак, обед, ужин. И веселые вечера в общежитии для иногородних, среди которых Сережка уже нашел себе друзей...
— Так как же, Серега? — снова принялся за свое Кондрат.
— Вы о чем?
Кондрат крякнул.
— Пойду я, — поднялся он. Еще раз взглянул вверх, решительно проговорил: — Порву головы остатним «дикарям». Хай Ульяна в суп их кидает. Приходи есть.
Сережка засмеялся. Его рассмешил столь неожиданный поворот в мыслях собеседника. Однако для Кондрата такой вывод был естественен и логичен.
— Те черти каго хошь испортят, — задержавшись, пояснил Кондрат. — Голубь, он что малое дитя — переимчивый. Ноне на кладбище во-от таких огольцов гонял, — показал рукой, едва подняв ее над землей. — Поспешаю, значит, ан глядь, из-за кустов — дым валит. Туда. А они во все стороны так и пыхнули. И цигарки покидали. Конские каштаны подсушенные смалили, идолята. Стало быть, под взрослых подделываются. — Кондрат сплюнул, пустив слюну тонкой струйкой сквозь щель в передних зубах. — Так и голубь, — вел он не спеша, — наглядится, как те чертополохи зигзуги выкомаривают, и себе пошел коленца выкидывать. Оно ведь как получается? Что путнєє перенять — ого скоки трудов нужно. А непутевое само репьем липнет.