Коснись это кого другого, Кондрат, конечно же, поддержал бы Афоню. Но тут...
— Заткнись, — сердито сказал он. — Нет таких законов. Одна дурь. — Повернулся к ребятам: — Не слухайте этого змея.
— Нешто откажешься? — усмехнулся Афоня — акого еще не было.
— Валяйте, ребятки, за своей получкой, — не обращая внимания на Афоньку, сказал Кондрат. — И так мы вас придержали. А про деньги, — повернулся он к Геське, — что ж тебе, Герасим, присоветовать? Смекай сам, как их употребить...
— Много ты ему свободы даешь, — осуждающе заговорил Афоня, когда они с Кондратом остались одни. — «Сам смекай», — передразнил Кондрата. — А он, сопля, их и просадит в один день на разные фигли-мигли.
Кондрат молча пыхтел цигаркой, смотрел на удаляющихся ребят, улыбнулся чему-то своему. Афоня глянул на него, покачал головой.
— Блаженный, — молвил с издевкой. — Задаром, что ли, ты его кормить должен?! — повысил он голос. — Получил — отдай!
— Вот и видно, что нет в тебе, Афонька, душевности, — наконец отозвался Кондрат. — Никак не возьмешь в толк, что, може, мальцу те марафеты — навроде как квашеная пелюстка тяжелой бабе.
— Ха! Гы-гы! — засмеялся Афонька. — И выгадает же такое!
— Дикий ты, Афонька, — сказал Кондрат. — Когда появляется человек на белом свете, в нем всего поровну заложено: и добра, и зла. Это я так представляю, поскольку несмышленые младенцы все как есть безгрешные. А как токи хватит титьку — с таго и начинается: у однога — хорошее перевесит, у другога — плохое. Так.ты, сдается мне, когда впервой присосался, — порченога молока хлебнул.
— Сам ты порченый, — озлился Афонька.
— Видишь, я тебе без злобы, жалеючи кажу, — укорил Кондрат, — как это есть несчастье великое. А ты зверем кидаешься. Кажешь, мой Герасим просадит получку. А може, не просадит? Може, теперь, когда в него поверили, подумает?..
— Поглядим, — уже не так воинственно отозвался Афоня. — А зараз кончай свою политграмоту.
— Верно. Пора и за дело, — согласился Кондрат, отбрасывая окурок, — авай-ка мы перво-наперво выберем подбивку из букс. Тащи противень.
А Сергей и Геська миновали вагонный парк, перешли через железнодорожные колеи.
— Видал, какой у меня батя! — похвалился Геська.
Он еще что-то хотел сказать, но впереди послышался визгливый женский крик. Из-за угла дома выскочил беспризорник. Увидев ребят, он метнулся в сторону, пытаясь прорваться к составам.
— Стой! — кинулся вслед за ним Геська, — Стой!
Сережка пустился наперерез, отрезал беглецу путь к вагонному парку.
Беспризорник предпринял отчаянную попытку скрыться от погони. Однако он не бросал спрятанного под рубахой. Это связывало его движения. И Геська, бежавший налегке, настиг его.
— Стой, говорю, — выдохнул он, пытаясь поймать убегавшего за ворот.
Беспризорник увернулся. Тогда Геська, изловчившись, перецепил его ногой и, не удержавшись, вместе с ним повалился на землю. Беглец подхватился проворней. Но бежать уже было поздно. Его крепко схватил за руку успевший подбежать Сережка.
Геська при падении ушибся. Поднимаясь, сердито проговорил:
— Паразит. Из-за тебя... — И оторопел, увидев лицо беспризорника, уловив в нем что-то знакомое. «Эти веснушки... рваная губа... — пронеслось у него в голове. — На базаре в Просяной разорвали Кирюшке губу. Торговки. Украденный калач изо рта вырвали. Конечно же...» Но еще не совсем уверенно Геська молвил: — Чмур?
— Н-не зна-аю такого, — настороженно отозвался беспризорник.
Едва он заговорил, Геська обрадованно воскликнул:
— Чмур! Точно — Чмур!
Сережка удивленно, ничего не понимая, смотрел то на Геську, то на задержанного.
Кирюшка исподлобья глянул на Геську. Нет, он не помнит такого знакомого, Но откуда же тому известна его блатная кличка? И что сделают эти сявки? В милицию отведут? А там Чмуром лучше не называйся. Сразу отправят в Пятихатки, где он обворовал ларек. Так думал Кирюшка. Потому и решил упорствовать до конца. Угрюмо проронил:
— Н-не ку-у-пишь. Н-на дешевку не ло-о-влюсь.
Подоспела женщина, гнавшаяся за Кирюшкой. Справившись с одышкой, возбужденно заговорила:
— Попался, негодяй! Вот я тебе! — подняла сжатые кулаки.
Кирюшка съежился, прикрыл голову руками. Это движение почти инстинктивное, было очень хорошо знакомо Геське. Когда-то он тоже вот так же закрывался, попавшись на воровстве. А его били... били... И сердце немело от тоски, боли, страха.
— Э, нет, тетя, — поспешил он вмешаться. — Драться нельзя.
— Ворюга! — кричала женщина, пытаясь ударить Кирюшку.