Геська махнул рукой.
— Их же по карточкам дают.
Кондрат повернулся к Ульяне:
— Поимей в виду, мать. Будешь в лавке — вместо сахара марафеты возьми. — Он разлил водку в стаканы — себе, Ульяне и Геське немного. — Пробовал? — спросил у него. И, когда тот отрицательно качнул головой, продолжал: — Спробуй. Трошки можно. Впервой на хлеб заработал. Такое в жизни раз бывает.
— Навроде именинника ты сегодня у нас, — поддержала Ульяна.
— Поднимем, — оржественно заговорил Кондрат, — чтоб, значит, ты, Герасим, жил праведно гордость свою, рабочую, имел... Ну, будьмо.
Они выпили. Геська храбро глотнул водку, почувствовал, как обожгло горло, перехватило дыхание.
— Хлебом, хлебом занюхивай, — подсказал ему Кондрат. — Это зелье хлебнога духа не выносит.
— Соленого возьми, — вмешалась Ульяна. Наколола вилкой кусочек селедки, поднесла Геське. — Ешь. — Укоризненно глянула на мужа: — Не надо было наливать мальцу.
— Пусть, — прожевав, отозвался Кондрат. Весело подморгнул Геське: — Что? Слезу вышибло?.. Ничего, — похлопал он его по плечу. — Теперь будешь знать, какая она, стихия эта. А то кажут, будто мы, мужики, мед пьем.
Легкий хмель кружил Геське голову. Приятная теплота разлилась по всему телу, будто горячей стала кровь.
— На закусь нажимай, — кивнул ему Кондрат. — Закусь — первое дело при выпивке. — И повернулся к Ульяне: — Мать, борща ему влей. А я еще трохи выпью. Как-никак день сегодня и впрямь праздничный.
Он тоже немного захмелел.
— Об чем я хлопочу? — доверительно говорил Геське. — Тебя на ноги поставить. Где денется Кондрат, чтоб ты, значит, прокормить себя мог.
— Живи, батя, — сказал Геська. Он вообще был очень щедр, этот мальчишка. А приютившим его людям готов был отдать всего себя, весь мир. — Живи, — повторил он. — Прокормимся. Вот выучусь...
— Еще коли будет твоя ласка, — говорил Кондрат, — чтоб названую мать в старости не кинул.
Обычно не особенно разговорчивый, слегка опьянев, Геська вдруг ощутил потребность высказаться, рассказать о больших добрых чувствах, которые питает к неродному отцу и матери. Но он не находил слов и лишь твердил:
— Что ты, батя! Как можно — кинуть. Что ты!
— Э-эх, милок, — вел Кондрат. — Не прыймай близко к сердцу, токи повидал я на своем веку — и кровным родителям иные детки кажут: «Вот вам бог, а вот — порог».
Геська покраснел, словно это его обвинили в черной неблагодарности. А Кондрат не унимался:
— Мы-то тебе кто? Вроде десятая вода на киселе. Какие у нас права, окромя любви нашей?..
— Ну, пристал к парню со своей любовью, — вмешалась Ульяна, — Залил глаза и плетешь, сам не ведая что.
— Чую я — сила во мне не та стала, — не слушая ее, продолжал Кондрат.
— Меньше в бутылку заглядай, — незлобно сказала Ульяна, поднимаясь из-за стола. — Иной сказ — к делу когда выпить. А ты и без дела хлобыщешь.
Она и перед Кондратом поставила миску с борщом, вышла управляться по хозяйству.
Геська сонно жмурился. Последнее время он вообще стал помногу спать. Как чуть пригреется — так и в дрему. «Зростает, — добродушно усмехаясь, говорила Ульяна. — Отроки завсегда отсыпаются, чтоб потом, когда кавалерами станут, с девками ночами куролесить». Видя, что Геську одолевает сон, Кондрат сказал ему:
— Лягай, Герасим. Придави ухо.
5
Прежде чем лечь в постель, Глафира убавила фитиль керосиновой лампы, склонилась над зыбкой.
— Зайчонок мой маленький, — прошептала, не отрывая любящего взгляда от сынишки. Поправила у него на голове капор, обшитый кружевами, коснулась одеяла. — Спи, кровпнушка моя. Спи.
Она не спеша разделась. Перед тем как надеть ночную рубашку, с любопытством, будто никогда не видела себя нагую, стала рассматривать свое обнаженное тело. С удовлетворением отметила про себя, что беременность и роды не испортили его форм — они лишь слегка округлились, налились той полнотой, которую дает материнство. Еле касаясь, она провела руками сверху вниз по упругим грудям, по мягкому прохладному животу и сильным бедрам. Потом изогнулась — длинноногая, статная — вынула из коронки шпильки, запрокинула голову, легким движением сбрасывая косу, и она, ниспадая, заструилась по спине.
В следующее мгновение Глафира, словно устыдившись своей наготы, проворно накинула на себя рубашку, улеглась, вытянулась в постели, закрыла глаза.
Никогда она не была так счастлива, как теперь. Никогда не ощущала жизнь вот так — каждой клеточкой своего молодого, сильного тела.
Глафира невольно вспомнила свое первое безрадостное замужество, оскорбления, которые терпела от Емельяна. Он попрекал, что у них нет детей. Напившись, лютовал: «Только и знаешь на гробках выть! Да хлеб переводишь! Выгоню к чертям собачьим!..»