Пышные усы Максимыча шевелились при каждом выдохе. Тимофей смотрел на них, на осунувшееся после поездки лицо своего механика, думал:
«Нет, Максимыч. Если каждый забьется в свою нору, что же получится? Нам нельзя так. Никак нельзя. Вот ты говорил, мол, ученый я уже, а все суюсь, куда не просят. Понял я, понял, о какой «учености» толковал. Ну, сняли с председателя. Выговор влепили. Что же после этого, становиться в позу обиженного? Уйти от борьбы?! Нет-нет, Максимыч. Плохо ты знаешь большевиков. До всего нам дело. За все мы в ответе. За все...»
А потом Тимофей мысленно возвратился к разговору с Дороховым. Радовало, что Клим поддержал его. Значит, правильным путем он шел. Только так можно ликвидировать пробки на станциях, справиться с заданиями пятилетнего плана.
«Разве еще попытаться агитнуть Максимыча?» — подумал он и тронул своего спутника за плечо.
— Что? Приехали? — засуетился тот.
— Почти, — отозвался Тимофей.
Максимыч глянул в окно, снова привалился в уголок, недовольно проговорил:
— Позже не мог толкнуть? Еще только к Крутому Яру подъезжаем.
— Просыпайся, просыпайся, — теребил его Тимофей. — А то как бы тебя в Очерет не завезли.
— И то может случиться, — согласился Максимыч. — Было — катался, — остал папиросы, закурил сам, предложил Тимофею.
— А я наш разговор вспомнил, — сказал Тимофей, разминая папиросу. — Размышлял.
— Что тут размышлять? Выполняй указания и не шамаркай.
— Это я уже слышал. Не верю я тебе, Максимыч. Не такой ты, за кого выдаешь себя.
— Ишь ты. «Не такой». А какой же?
— Беседовал я с Дороховым, — не отвечая на его вопрос, продолжал Тимофей. — Спрашивал он, возьмешь ли состав сверх нормы?
— А ты ему что?
— Посоветовал к тебе обратиться.
— М-да, — Максимыч пошевелил усами. — Значит, спрашивал? Выходит, поддерживает тебя?
— Да ведь стоящее дело! Куда ни кинь — стоящее. И стране во как нужно. И нам прямая выгода в заработке.
— Оно конечно.
— А как же, Максимыч! Тем как раз мы сильны, что интересы совпадают личные и общественные. Взаимная заинтересованность. Государство о нас хлопочет, мы — о государстве.
— Однако, говоришь, спрашивал Дорохов-то? — не без гордости переспросил Максимыч.
— Дорохов мужик головатый. Начинать такое кому зря не поручит.
Поезд подходил к Крутому Яру. Тимофей подхватил свой сундучок.
— Ну, как, Максимыч? — спросил, собираясь выходить. — Решился?
— Какой ты быстрый. Тут подумать не мешает.
Тимофей засмеялся, пошел к тамбуру. На полпути обернулся, крикнул:
— Думай, Максимыч! Только гляди не прошиби! Опередят в два счета!
Тимофей спрыгнул уже на ходу. Шел домой, думал: «Осторожный дед. Очень осторожный. Но уж если возьмется...»
7
У перекрестка Тимофея окликнул Савелий Верзилов:
— Погоди!
Последнее время Савелий стал каким-то неузнаваемым — мрачным, раздражительным.
— Не могу я, — сказал Савелий. — Куда угодно пойду: сторожем, конюхом, за свиньями доглядать...
«Пока сами на ноги не сопнемся...» — всплыли в памяти Тимофея слова Игната Шеховцова. Давно это, при разговоре с Громовым, было сказано. Игнат советовал не прижимать всех хозяев подряд. Дать возможность сеять тем, кто своими силами, «без эксплуатации:» обходится, пока артели окрепнут. И ведь в чем-то был прав мудрый мужик. Не смогли колхозы сразу поднять все земли. Посевные площади, хотя и временно, но сократились.
Тимофей не порывал связей с артелью. В свободное время нет-нет, и заглянет в правление. А то к нему заявятся знакомые мужики. Савелий Тихонович посвящает в свои хлопоты и заботы, радости и беды.
Вечерело. Савелий ковылял рядом с Тимофеем, думая о чем-то своем: Им повстречался Семен Акольцев. На нем — до блеска начищенные хромовые сапоги, новая косоворотка, подвязанная шелковым крученым шнуром с кисточками на концах. Видно было — обрадовался встрече. Поздоровался, оживленно заговорил: