Нюшка сокрушенно покачала головой:
— То беда большая.
— А ты, гляжу, хорошо живешь.
— Слава богу, не жалуюсь, — отозвалась Нюшка. — Надоумило моего Афанасия колхоз кинуть, в рабочие податься. — Маленькая, кругленькая, подвижная, она доверительно глянула на Пелагею, будто под большим секретом добавила: — Знак господь подал. Как спалили Тимошкину постройку, а заодно и нашу хату мало не пустили дымом по ветру, то первое было знамение. Потом вилами шибку высадили — в лежанку метили, где мой-то завсегда почивал. Тут Афоня и смекнул, что к чему. Не стал дожидаться, пока гром грянет. А я-то, дура, сколько слез выплакала, когда он коней продавал, от земли отрывался! И все — зря. Скажу тебе, Палаша, как пошел Афоня в депо — и горя не знаем. Вроде на свет народились. И ему спокойней. Ни клятый, ни мятый. Отработал свое — вольный казак. Сам себе хозяин. Опять же, зарплата. Налог только на землю. И мне сподручнее. То было ни свет, ни заря беги в колхоз. Да целый день допоздна колотись. А ныне — иждивенка. Сиди дома, занимайся своими бабьими делами, веди хозяйство, за детьми доглядай. Еще и карточки дают — хлебные, продуктовые, промтоварные. Детишкам паек. Ну, а старшой — Иван — уже сам на хлеб зарабатывает. Афоня его на паровоз пристроил. Тоже не из дома, а в дом несет.
«К тому же и молоко свое, сметана, сыр, масло, — неприязненно подумала Пелагея. — Небось снятое молочко продаешь. Люди и снятому рады, когда ребеночку надо, а достать негде».
Подворье у Глазуновых полно всякого добра. Все имеет свое место: дымогарные трубы, побелевшие от накипи, а среди них кое-где и совсем новые, шпалы, мотки проволоки. Против дома — сарай, курятник — будто только что сделанные и еще не поставленные на тележки вагоны.
Пелагея повела глазом в глубь сада. Земля уже вскопана, деревья побелены известью. Ограда в порядке.
Попав к Глазуновым, будто в каком-то другом мире очутилась Пелагея. Все здесь дышало достатком, домовитостью. И сама Нюшка будто светилась от довольства.
На крыльцо вышел меньший сынишка Нюшки — большеголовый, толстощекий, с ломтем хлеба в руке. За ним выбежала девчонка — упитанная, кругленькая, похожая на Нюшку. Увидев мать, она закричала:
— Ленька хлеб переводит — не намазал! — И смачно откусила от своего ломтя, покрытого толстым слоем масла.
— А я не хочу, — сердито отозвался мальчишка.
Нюшка сплеснула руками, глянула на Пелагею, словно ища у нее сочувствия:
— Вот горе-то! — И к сыну: — Ведь сытнее будет.
А у Пелагеи будто оборвалось что-то внутри. Затуманился взор. Смотрела на капризного, пресыщенного Нюшкиного отпрыска, а видела своего сына Митяньку — худенького, изможденного, истаявшего, как свечка. Похоронила Пелагея Митяньку. Простыл минувшей осенью, в школу бегая. Одежонка известно какая. К тому же слабость от недоедания. К весне и сгорел. Сухота одолела. Не было у Митяньки сил противиться ей. Бывало, смотрит умными глазками и говорит: «Я, маманя, выдюжаю. У меня батина кость. Крепкая. Батя сказывал: были бы кости, а мясо нарастет. — И добавит: — Ячных коржей хочется...» Уже и в беспамятстве все просил, чтоб испекли ему ячных коржей...
Качало Пелагею из стороны в сторону, катились по щекам слезы. А Нюшка, накричав на сына и не замечая того, что творится с Пелагеей, продолжала:
— Попервах, правда, не могла свыкнуться с духом мазутным. Мутит меня — и край. Заявится после работы — хоть из дому беги. А уж стирать рабочее — вовсе нож в сердце. — И тут только вспомнила, зачем пришла к ней Пелагея. — Вот голова пустая, — укорила себя Нюшка. — Уже запамятовала. Зараз вынесу тебе стиральную доску.
Не слышала Пелагея ее слов, спотыкаясь, побрела со двора.
— Куда же ты? — наконец обратила на нее внимание Нюшка. — А доску?! — обеспокоенно крикнула вслед. — Доску возьми!
Не оглянулась Пелагея. Согнуло ее, бедную, к земле. Крепилась, как могла. И не выдержала, безутешно заголосила — тонко да жалобно:
— Головушка моя нешшастная! Судьбинушка моя горькая! Да не сберегла я тебя, кровушка моя!
Сердце Пелагеи снова, как и на похоронах, сжималось в смертельной тоске. Но тогда, навсегда прощаясь со своим Митянькой, Пелагея испытывала лишь нестерпимую боль и отчаяние. А теперь вдруг появилась ожесточенность.
Она шла крутоярскими улицами, кляня все на свете. Постепенно острота внезапно обрушившейся на нее душевной боли притупилась. Однако возбуждение не оставляло Пелагею.
«Как же это? — думала она, сравнивая свои и Нюшкины достатки, свое и ее хозяйство, — Не по правде делается. Чем мой Харлаша хуже Афоньки? Мы вдвоем с утра до ночи спины гнем и еле концы с концами сводим, ни одна беда не обходит, а Нюшка барыней живет, горя не ведает...»