— Набрался уже?! — заголосила онд, едва муж переступил порог хаты, — Ну, что мне с тобой, окаянным, делать? Мать на смертном одре, а он глаза свои бесстыжие залил. — Ульяна всплакнула, вытерла слезы фартуком. — В мертвецкой лежит — забирать надо. Могилу рыть надо. Гроб заказывать. Поминки готовить, чтоб как у людей...
— Токи без паники.
— Я тебе зараз дам «паники»! — еще пуще разошлась Ульяна. — Носит нелегкая, когда столько хлопот! Бражничаешь!..
— Ну и дура баба. Будто по своей охоте ту чарку выпил. Лаврушку магарычил. Гроб уже делает. Теперь Петру Ремезу нести.
— Жирно будет платить да еще шкаликом пригощать.
Кондрат хмыкнул.
— Коли такая разумная — сама иди коней добывать.
— Ладно уж, — наконец уступила Ульяна. Недовольно добавила: — На кладбище загляни, чтоб яму как следует выкопали. Двоих мужиков договорила. Велела им рыть рядом с папашиной могилой... В гроб стружек намостишь. Да заедь домой — подушку уложим. Смертную одежду тоже возьмешь...
— Собирай, — прервал ее Кондрат. — Прихвачу зараз с собой, чтоб не колесить по деревне, лишний крюк не делать.
Он занес узел Лаврентию. У того дела подвигались споро.
— Осталось крышку собрать до кучи. — Смахнул со лба пот, глянул на Кондрата, усмехнулся: — Что это тебя кидает? Или спьянел? Так вроде не от чего.
— От горести, — осклабился Кондрат. — Как сгадаю — сиротой стал, так и валит меня жаль. — Он похлопал Лаврентия по плечу, — Поспешай, Лаврушечка, а я пошел Ремеза шукать. Зараз приеду...
Петра он нашел во дворе магазина сельпо. Тот долго прикидывал, сколько запросить, говорил, что за товаром надо ехать, что кони притомились, что овес подорожал, мялся, жался.
— Не сомневайся, — убеждал Кондрат. — Мигом вернемся.
Приехали они, когда Лаврентий уже наживлял гвозди но краям крышки. Кондрат кинулся к нему целоваться.
— Золотой ты человек, Лаврушечка. Пообещал — сделал. Вот уж за что уважаю. А ты сомневался, — повернулся он к Петру. — Тут, брат, ни минуты простоя. Хоть зараз — со двора. Токи мы малость погодим, — продолжал Кондрат, выставляя поллитровку.
Лаврентий, которому тоже ударил хмель в голову, почуяв дармовую выпивку, не захотел оставаться дома.
— Подсоблю, — сказал он Кондрату. — Как в таком деле не подсобить.
Кондрат припал к нему.
— Век не забуду, Лаврушечка. Зараз приедем — накроем Ульяну еще на пол-литра.
Они шли рядом с бричкой. Петро понукал лошадей, легонько подстегивая их вожжами. Возле Емелькиного подворья сказал:
— Глядите, Емелька кустарем заделался.
На воротах Емельяна Косова красовалась вывеска: «Подчинка сапог, штиблет и протчая обувка».
— Кажут, в допре научили сапожницкому ремеслу, — проговорил Лаврентий.
— Емелька дурак, — прервал его Кондрат. — От него баба сбегла. И правильно. Дело не в том. Как бы нам еще бутылкой разжиться, вот в чем загвоздка. А то как бы теща в обиде не осталась. Мне главное — теще потрафить.
— Сам кажешь — Ульяну потрусим, — забеспокоился Лаврентий.
— Точно, — кивал Кондрат. — Только это когда будет? А душа зараз горит, вот в чем стихия... — И вдруг закричал: — Стой! Стой, Петро! Придержи коней. Мотьку проехали!
— Куда ты? — окликнул его Петро.
— Пожди трохи, к твоей крале заскочу, — отозвался Кондрат. Сдернул с себя пиджак, повернулся к Лаврентию: — Идем. Выторгуем зараз пару бутылок самогона.
Мотька — крепкая рябоватая молодка, самогонщица и перекупщица, о которой чего только не говорят. Живет она — не тужит. То один заскочит, то другой. И не с пустыми руками. Не раз бабы, сговорившись, впутывались ей в волосы, расписывали ногтями лицо. А с нее — как с гуся вода. Еще и насмехается над обманутыми женами: «Коли мужики сигают в гречку — на себя пеняйте. Знать, секрета любви не разумеете. Спробуйте ежака себе подкладать».
Вот такая Мотька. Наметанным глазом она сразу же определила, что пиджак по меньшей мере тридцатку стоит.
— Ну? — уставилась на Кондрата. — Что это за лохмотья суешь?
— Да что ты, Мотенька! — опешил Кондрат. — Побойся бога! Какие лохмотья? Ты ж глянь.
Мотька снова пощупала товар, в раздумье сказала:
— Разве что бутылку занапастить?..
Кондрат возмутился:
— Как за бутылку отдать, краще пошматую!
— Ладно уж. — Мотька пренебрежительно кинула пиджак на лежанку. — Пользуйтесь тем, что жалость у меня к вам, алкоголики пропойные. — Вынесла две бутылки, ткнула им: — Чтоб вы уже залились тою самогонкой.
— Горит? — деловито осведомился Кондрат.
— Нешто первый раз берешь?! — накинулась на него Мотька.