В эту минуту они были очень похожи. Их распирала подогретая стычкой взаимная ненависть. Тимофей придвинулся вплотную к отцу. Оттирая его, шагнул было дальше. На мгновение приостановился, слегка повернул к нему голову.
«Не вздумай перечить нашему делу», — проговорил тихо, угрожающе и пошел своей дорогой, загребая вперед правым плечом.
С тех пор они старались избегать даже случайных встреч. А встретиться довелось-таки.
Райисполком дал указание снова обмерить землю. Шла подготовка к обобществлению. Лучшие да ближние угодья слабосильным хозяйствам нарезали, незаможникам, которые так или иначе не обминут колхоза. Таких, как Авдей, оттирали подале — на суглинки, неудоби. Пусть теперь попробуют наживаться.
Пришел землемер и на Авдеево поле. А тот стал на меже, зажав в руке кнутовище.
«Только подойди! — пригрозил. — Сокрушу!»
Рядом — Михайло железным прутом играет.
Прискакал Тимофей. Желваки на широких скулах вздуваются, ноздри вздрагивают. Подъехал к отцу, осадил коня, перегнулся с седла.
«Добром прошу», — сказал ломким от закипающего гнева голосом.
«Не отдам!» — взревел Авдей.
Вперед вышел Михайло, замахнулся прутом. Конь шарахнулся в сторону. Тимофей поднял его на дыбы, бросил на Михайла. Тот не успел увернуться, упал на пахоту, едва не попав коню под копыта.
«Гад», — прохрипел, подымаясь.
Тимофей повернулся к отцу:
«Забыл, о чем толковали?»
По дороге, пыля, катил фаэтон. Пулеметным стволом торчала деревянная нога Савелия Верзилова. Маячил красный околыш начальника милиции. Тимофей перевел взгляд на отца, приказал землемеру:
«Меряй!»
Сажень, то одним, то другим концом касаясь земли, зашагала по полю. Все дальше, дальше. И с каждым ее шагом все ниже клонилась седая взъерошенная голова Авдея. Он нагнулся, взял щепоть земли, помял в руке. Потом разжал ладонь. Земля просыпалась меж пальцами. Не глядя на Тимофея, тяжело ступая, пошел к двуколке, возле которой уже возился Михайло. Грузно поднялся на нее. Михайло в сердцах стеганул жеребца, с места посылая его в галоп, крикнул:
«Ну, погодь, продажная шкура! Погодь ужо-о!..»
С тех пор и загулял батька. Передавали Тимофею — пристрастился к самогонке Видно, лишку и хватил. Сгорел. И, как ни странно, с кончиной отца Тимофей почувствовал облегчение. Он знал — не смирится батя, зубами будет держаться за старое, а то и наперекор пойдет. Знал и себя — не уступит ни перед чем не остановится. Сведет жизнь лбами — затрещат лбы, до смертоубийства дойдет. Нет, это лучше, что сам убрался...
Тимофей еще раз потянулся, развел руки, пошел к колодцу. Загремела, раскручиваясь на воротке, цепь. Ведро ударилось о воду.
На крыльцо вышел Сережка — розовый после сна, льняные волосенки — дыбом. Зажмурился от яркого солнца. Приоткрыл чуть-чуть вздрагивающие, слегка припухшие веки, увидел у колодца отца, побежал к нему.
— А, проснулся, — не разгибаясь, проговорил Тимофей. — Ну-ка, окати.
Сережка вылил оставшуюся в ведре воду на спину отца.
— Ух, здорово! — простонал от удовольствия Тимофей. — Ох, сердце зашлось. — Вода ручьями стекала с его кудрявых волос. Тимофей мотал головой, выигрывал губами: — Бррр, бррр...
Сережка, наклонившись, заглядывал в лицо отца, звонко смеялся.
— Теперь становись ты, — растираясь полотенцем, сказал Тимофей.
Сережка с восхищением смотрел на покрасневшую, иссеченную шрамами, мускулистую грудь отца. А Тимофей достал из Колодца ведро воды, продолжал:
— Хочешь быть сильным — становись.
Конечно, Сережке хотелось быть сильным. Он подошел к отцу, широко расставил ноги, наклонился. И сразу же завизжал, едва вода коснулась его тела.
Тимофей пропел присказку, которую в далеком детстве, купая его, пела над ним мать:
Сережка визжал храбро, с восторгом. А Тимофей продолжал:
— Теперь Гринька и вовсе забоится меня, — сверкая глазенками, сказал Сережка. — Вот еще поборюсь с тобой... — И налетел молодым бычком, стараясь сдвинуть отца с места.
Тимофей схватил сына, прижал к себе. На церковной колокольне ударило: «Баммм, баммм, баммм...»
— Сегодня, Серега, не будем бороться.
Сережка недоумевающе посмотрел на отца.
— Что-то не хочется, — сказал Тимофей.
Он и в самом деле испытывал какое-то неприятное чувство. Много смертей видел Тимофей на своем веку. Сам умирал от сабельных ран. Вон какие метки на груди и плечах остались. Сам убивал, с гиком врезываясь в ряды врагов. Но почему те смерти не волновали Тимофея так, как эта? Никогда не было на душе так скверно как сейчас. При жизни отца они были чужими. Они были непримиримыми врагами. Неужели голос крови способен заглушить голос рассудка, поколебать убежденность, примирить непримиримое?