— А чего? Ни одна пара не разошлась. Или слюбились, или стерпелись... Да не в том дело. Про это разве что Кондрат Юдин ино вспомнит для каверзы, — Иван сплюнул, притоптал каблуком окурок. — Хуже — другое. Не смогли удержаться. Коммуну не сберегли. Тут уж иные насмешники выявились. Кулачье как только ни расписывало наш провал. А ты говоришь — «опыт». Тот «опыт» против колхоза может обернуться.
— Оно конечно, — согласился Тимофей. — Кое-кто не преминет сыграть на этом.
— Вот и суди, какой я тебе советчик, — вставил Иван.
— Но почему распалась коммуна? Почему так случилось? — допытывался Тимофей. Он хотел знать причины. Если это ошибки — на них тоже можно и нужно учиться.
— Почему? — между тем переспросил Иван. — Я тебе скажу почему.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Тимофей.
— Не все можно на «ура» брать. Задумали гору сдвинуть. А чем? Только людей насмешили. — Иван разволновался, рубцы на его лице еще больше побелели. Он достал кисет, долго возился с самокруткой. — Вот так, племяш, — сказал с досадой, с болью. Потянулся к Тимофею за огоньком. — Рано мы с той коммуной затеялись. Суди сам. Вольно же было хоть тому же Авдею ржать да лежебоками нас обзывать, когда у него одного больше добра было, чем у всех коммунаров. В хозяйстве что главное? Капитал. Вложишь капитал — оно и видно. Тот же инвентарь возьми. Чем работал Авдей? Трактор, трехлемешные плуги, сеялки, молотилки с механическим приводом, триеры. А что имели мы? В одну лямку с клячами своими впряглись, разом борозду вели.
Иван склонил сивую голову, окутался клубами дыма.
— Недоедали, недосыпали, как черти толклись. А чем кончилось? — Резко повернулся к Тимофею: — Вот и смекай.
Тимофей молчал, слушал, размышлял. Конечно, дядька Иван прав. Хозяйство только тогда будет сильным, если под ним крепкая материальная основа заложена... Слушал и прикидывал, как и что у них с колхозом получится. Ведь тоже соберутся такие же безлошадные... И ему стало не по себе, будто на душу навалился тяжелый камень.
— Опять же, — подумав, продолжал Иван, — возьми с другой стороны. Сами-то мы были готовы к коммуне? Нет, работать нас не надо было заставлять, потому как дорвались до земли. А в остальном? Да я первый норовил поперед остальных свое брюхо набить. Сколько среди волков по-волчьи жил! И так — каждый: урвать бы поболе для своего интереса.
— Не, не все такие, — возразил Тимофей. — В одну кучу не вали.
— Може, и так, — охотно согласился Иван. — Только мы всею допрежнею жизнью к тому приучены.
— И все же ломать это надо.
— К тому и веду, — подхватил Иван. — Соберешь колхоз и с этим столкнешься. — Положил руку на плечо Тимофею: — Вот такие мои слова. Вместе, оно всяк скажет, сподручнее незаможникам будет. Одна у нас дорога — в колхоз. Да только чтоб с понятием все делалось... — Он расправил картуз, плотно надвинул на голову, позвал: — Пойдем, что ли. Все про других хлопочешь, а свою хату никак не кончишь.
— «С понятием», — поднимаясь, невесело отозвался Тимофей. — То ж и оно, что дело новое. Нетореной дорогой идем, немудрено заплутать.
5
Как ни скуп был Михайло, а раскошелился: барашка освежевал, заколол подсвинка, нескольким индейкам головы отрубил. Бабы с ног сбились, спозаранку стали к печке.
Запасся Михайло и самогоном, пусть знают: не нищего хоронят — хозяина. Пусть видят — для отца ему ничего не жаль. Пусть помнят...
А в горнице уже начиналась панихида. В руках священника мерно раскачивалось кадило. Волнами поплыл дурманящий ладанный дымок.
Обступили гроб мужики — рукава платками, рушниками перевязаны, — понесли на подворье. Слабо ахнула Марфа, поплелась следом. Знала, что надо плакать, выпроваживая хозяина в последний путь, а слез не было. Еще при жизни Авдея все выплакала. Боли не было. Уже и та улеглась, вызванная воспоминаниями и мыслями о загубленной жизни.
Взвыла плакальщица — разбитная, голосистая бабенка — Глафира Косова, без которой ни одни похороны не обходятся:
— Ды закатилось ясное солнышко ненаглядное! Ды закрылися твои глазыньки ясновидящие! Ох, горе нам горькое, горемычным...
За гробом шла Марфа в черной кашемировой шали с длинной бахромой. Ее поддерживали Елена и Антонида. Тут же — Михайло, Степанида с мужем. Евдокия вела Гриньку за руку. Шла Фрося — статная, красивая. Она и не пыталась придать своему лицу скорбное выражение. Ее несколько удивленный взгляд будто говорил: «К чему все это, если жизнь только начинается, если ее настойчивый зов гремит в крови, если светит солнце, и голова хмелеет от ожидания, и к сердцу подступает томление — необъяснимое, неведомое ранее, такое тревожное, заманчивое, волнующее!»