Кондрат Юдин, поблескивая маленькими глазками, с простодушием слегка выпившего человека говорил своему неизменному спутнику:
— Не-е, Харлаша. Стихия, она, брат, всем правит. Ить Авдею и не снилось, что Кондрат прихлопнет его крышкой. А прихлопну. Ей-ей. В лучшем виде заколочу — на веки вечные. С рук на руки передам властям небесным.
— Передашь, — как эхо отозвался Харлампий.
Гроб внесли в церковь. Отслужили панихиду.
— Приидите, последние целования даде, братия, умершему... — проговорил отец Леонтий.
— Несут! — вскрикнул Сережка, услышав священное песнопение. — Несут, тять!
Тимофей выпрямился, вогнал топор в стропилину, снял фуражку, сдернул кепчонку с головы сына. Оставил работы и Иван, подшивавший потолок обаполами, которые снизу подавал Савелий.
Дорога на погост пролегала рядом. Процессия приближалась, Тимофей смотрел на отца. Сверху хорошо был виден весь он — вытянувшийся, с венцом на бледном лбу, с вызывающе торчащей бородой.
Гроб поравнялся с домом, поплыл дальше. Тимофей не заметил откровенно ненавидящего взгляда Михайла. Не слышал осуждающего ропота старух. Стоял, упрямо сжав губы, провожая гроб холодно блестящими из-под насупленных бровей глазами. К нему жался притихший, растерянный, напуганный ликом смерти Сергей. Тимофей машинально ерошил его вихры большой шершавой ладонью. Сильная рука отца успокаивала Сережку. Но смутная, необъяснимая тревога не оставляла мальчишку.
— Я-то не умру. Правда? — с надеждой заглянул он в глаза отцу.
Тимофей плотнее прижал его к себе, раздумчиво ответил:
— Не в том дело, сынок. Главное — на верный путь стать, правильно жизнь прожить, с открытым сердцем...
Тимофей вздохнул глубоко, шумно, поплевал на руки, взялся за топор. Савелий, подавая снизу обапол, крикнул:
— Держи, Иван!
Работа продолжалась. И лишь Сережка, обхватив стропилину, все еще смотрел в сторону кладбища. Не по-детски хмурился его лоб.
А там, меж кладбищенскими покосившимися крестами, все шло своим чередом. Отец Леонтий прочел молитву. Кондрат Юдин, лихо взмахивая молотком, прибивал крышку. С новой силой заголосила, запричитала Глафира:
— Ды на кого ты нас покинул, свет-батюшка Авдей Авдеич?! Ды нешто мы не почитали тебя, не лелеяли?! И кто оборонит, защитит нас от злых, лютых недругов? Слезьми горючими обливаемся. Сиротинушками мы зостались обездоленными. Обездоленные судьбинушкой горькою...
Ей подвывали бабы, охотно наделяя покойника всеми и всяческими добродетелями, качествами действительными и мнимыми. И разжалобили-таки народ. Старушки вздыхали, вытирали глаза, шумно сморкались. Вдруг взвыла Степанида:
— Батюшка, мой родненький! — Кинулась к гробу, упала на него. — Не отдам тебя! Не отдам! — кричала в исступлении.
Плакала Антонида, забыв все зло, содеянное ей свекром. Закусив губу, боролась с подступающей слабостью Фрося. Смахивала слезы Елена. Она не однажды хоронила своих боевых друзей. И всегда была твердой. Тогда, над могилами погибших за революцию, звучали мужественные слова, гремели прощальные залпы. Сердце закипало гневом. А тут... невольно поддалась липкой, обезоруживающей жалости.
Недовольно сопел Гринька, переминаясь с ноги на ногу. Ему надоела вся эта церемония, Евдокия смотрела зло, настороженно. Со смертью Авдея кончилась ее власть в доме Пыжовых. Она сразу же почувствовала это, но решила не сдаваться. По новым законам ее Гринька тоже наследник...
Не на веревках — на длинных рушниках опустили гроб в могилу.
— Ды открой свои ясные глазыньки! Ды сглянься на нашу печаль сиротскую! — еще выше, еще жалобнее повела Глафира, вышибая слезу у мужиков.
— Тьфу, сатана, — тихо ругнулся Кондрат, отходя в сторону. — Довела до коликов у носе, идолова баба.
И только старая Марфа оставалась безучастной ко всему, что происходило. Она слышала причитания Глафиры, вопли Степаниды, всхлипывание баб, глухие удары комьев земли о гроб. Хор уже пел «Вечную память». А у нее не дрогнул ни один нерв.
6
Притаился этот Яр среди раздольных украинских степей. Рождались здесь люди, жизнь проживали, в землю уходили, не зная, не ведая, что деется на белом свете, оторванные от всего мира.
Говорят, будто еще в те времена, когда отменили крепостное право, позвал пан самого захудалого крутоярца, подпоил его и сказал: «Сколько обежишь земли — вся твоя будет». Подался мужик со всех ног, да тут же пьяный и свалился. А пан смеется: «Га-га-га!»