— Лебедушка ты моя, — потянулся к ней Тимофей.
— Тише, — зашептала она. — Не спят...
Тимофей откинулся на подушку, проворчал:
— Что они, не люди? Не понимают?
Елена настороженно глянула в сторону хозяйской половины, прислушалась, склонилась над ним:
— Знают, понимают, а все же...
— И хоронишься, и таишься, — продолжал Тимофей.
— А как бы ты хотел? Вот заживем в своем доме. — Она умолкла, задумалась, снова заговорила: — Свой дом. Собственный. Не отсюда ли начинается все зло? У отца были собственные имения. И это собственное держало его всю жизнь. Он служил ему, был его рабом, из-за него готов был горло перегрызть, совершить подлость. И совершал, и грыз. Маленькой я была — не понимала, что произошло. Но вдруг уехала мама. А перед тем так горько рыдала, так обнимала и миловала меня. После этого я ее больше никогда не видела. Потом уже, когда училась в пансионе, узнала: брата маминого отец выдал полиции. Имущество его покоя не давало. И добился — прибрал к рукам. Нет, он вовсе не походил на изверга. Меня жалел, баловал. Подарки дорогие делал. И либералом слыл. При случае слезу ронял — бедами народными печалился. А потихоньку прислугу порол.
Не вернулась я в дом родительский. Не могла простить. Видеть его не могла, так во мне все возмутилось. Тут война грянула. Пошла на курсы сестер милосердных. Потом в окопах мокла, мерзла, под пулями ползала, от офицерских ухаживаний отбивалась, тайком плакала так, что сердце заходилось, а домой — нет. Слал он письма, звал, и самыми нежными словами называл, и строптивой дурой, и взывал к благоразумию, и жаловался на старость, на одиночество. Не откликнулась. А там — революция. Тебя встретила...
— Мужика необразованного, неотесанного, — вставил Тимофей.
Елена прикрыла его рот ладонью, продолжала:
— Нагляделась сегодня, наслушалась. Родней твоей — вот как сыта. Все то же: «свое», «собственное». Мама еще жива, а они уже наследство делят, норовят друг у друга вырвать. Ты б на Михаила глянул — зверь, зверем. «Все мое — кричит. — Мое!..» Теперь вот и у нас «свое». Дом строим. А как же революция?
— Человек должен иметь крышу над головой, — отозвался Тимофей. — Зверь и тот логово имеет, птица — гнездо.
— Я не о том, — продолжала Елена. — Я о самой сущности. В человеке крепко сидит то самое «мое». Только на свет появится, совсем несмышленое, а уже ртом ищет, к чему бы присосаться.
— Только дура курица от себя гребет? Ты это хочешь сказать? Так я уже от бати такое слышал...
— Да не об этом я, — в сердцах прервала его Елена. — будущем думаю. Веками так воспитывался человек, из поколения в поколение. Чуть поднимется на ноги, заговорит, и уже — «моя мама», «моя игрушка». Вырастет — «моя лошадь», «моя корова», «мой дом», «мое хозяйство». Сложно все это. В артель не очень-то идут?
— По глупости своей.
— Нет, — покачала головой Елена. — «Мое» не пускает.
— Выгоду надо показать — пойдут.
Елена подхватила.
— Вот видишь! Опять — выгода. Как же новую жизнь с этого начинать?
— А ты как думаешь, человек сразу изменится? Отсюда и начнем. С привычного. С того, что у него в крови. Раскинет мозгой — не выстоять против кулака в одиночку, и придет.
— Опять? — укорила Елена. — «Мозгой». «Когда уже отучу тебя?
Тимофей махнул рукой:
— Горбатого могила исправит. — Подумал, вернулся к прежнему разговору: — Мужику бы понять: сейчас ему никак без колхоза не обойтись. А в совместном труде и «мое» забудется, отойдет.
— Ой, долго оно еще будет держать, — вздохнула Елена.
— Тебя же не удержало.
— Не знаю, — улыбнулась Елена. — Головой ли, сердцем пришла к этому?
— Какая разница. Главное — нашла дорогу.
— Не знаю, — повторила Елена. — Зачитывалась Некрасовым, плакала над ним. Увлекалась Чернышевским. А вокруг такое... Сначала это был бунт против подлости. Потом встал вопрос: что делать? И созрело решение.
— Дворянка и мужик пришли к рабочим.... к большевикам, — вслушиваясь в свои слова, медленно проговорил Тимофей. — И разве ты одна? Разве я один? — Вдруг загорелся. — Понимаешь? Понимаешь, какая в них сила?!
И они надолго замолчали. С перебоями, со скрипом выстукивали на стене ходики: тик-так, тик-так. И снова: тик-так. В боковушке сладко посапывал Сережка.
— Набегался, — нарушил молчание Тимофей.
— Упрямый, как ты, — заметила Елена, вспомнив бегство Сережки. — Не захотел с дедом проститься.