— Мужчина. Дом строил. — В голосе Тимофея послышались гордые нотки.
— Много сделали?
— Стропила поставили. Покроем — можно мазать.
Хозяева давно угомонились, а они говорили, говорили.
Заворочался Сережка, забормотал что-то во сне.
— Воюет, — прошептала Елена, прижимаясь к Тимофею.
— Хорош парень растет.
— Так уж и хорош? — подзадорила мужа Елена.
— Хорош, — уверенно проговорил Тимофей. — И каламути в нем будет меньше. Меньше! — Им вдруг овладел порыв яростной нежности к этой удивительной женщине, пришедшей к нему из совершенно чужого, неведомого ему мира, чтобы дать жизнь его Сережке! Его сыну! Казалось, он сломит ее, как хрупкий стебелек. — Моя пичуга. Моя... — И задохнулся.
Она смеялась:
— Почему твоя? Может быть, еще чья-нибудь?
— Нет-нет, — твердил Тимофей. — Моя, моя.
— Вот видишь, собственник ты, — с улыбкой упрекнула Елена. — Самый настоящий собственник, феодал, магараджа, султан турецкий.
Он приник к обнаженному, смутно белеющему в потемках плечу, затем ткнулся разгоряченным лицом в маленькие, по-девичьи упругие груди, задышал часто, взволнованно. И нежно, и требовательно, большими нетерпеливыми руками ласкал ее тело. Оно, как всегда, было податливое, послушное и... безучастное.
И все же что-то новое задрожало в нем. Елена с замиранием сердца прислушалась к этому ранее незнакомому трепету, возникшему в самой глубине ее естества; затаила дыхание, боясь испугать то, что так долго ждала; ощутила, как в нее вселяется какая-то неведомая сила. Она охнула, оторвала его лицо от своей груди, порывисто приблизила к себе, торопливо нашла его губы...
Потом лежали тихие, удовлетворенные, переполненные ощущением близости, легкой, хмельной усталости. В такие минуты он всегда целовал ее. И поцелуи эти были чисты, целомудренны. Елена принимала их с тихой радостью, как безмолвную благодарность. Она отдавалась ему скорее сердцем, разумом — любя его и зная, что так надо. А тело — спало. Даже после рождения Сережки в ней не проснулась женщина. Она прислушивалась к разговорам баб. В своем кругу они нередко откровенничали с неприкрытой, грубоватой непосредственностью. Но Елена не верила, что так может быть. И втайне завидовала. И опасалась, как бы Тимофей не охладел к ней. Порой она даже играла в страсть, с чисто женской хитростью предупреждая его желания. А сейчас... сейчас произошло чудо, ради которого стоит жить, дышать, переносить муки. Оно пришло к ней впервые после стольких лет совместной жизни, это ошеломляющее чувство. И теперь не он, а она целовала его твердые губы, нос, глаза, шею. На мгновение отстранялась и снова целовала, целовала... И поцелуи эти, вначале тихие, спокойные, становились все более жаркими зовущими. Теперь она ласкала его сильное тело. Эта новая, захлестнувшая его горячая волна обрушилась на Тимофея и, торжествуя, закружила, понесла. И они снова отдались ее необузданной, притягательной силе...
9
Крутой Яр спал. Нигде ни звука. Даже собаки забились в конуры — не подавали голоса. Лишь ветер разгуливал пустынными улицами и переулками, стонал, с разбега ударяясь о плетни, розбойно посвистывая в ветвях деревьев. Звезды исчезли. Небо стало непроницаемым, низким и тяжелым. Где-то далеко-далеко, за невидимым горизонтом, полыхали зарницы. Их свет был слабый, мертвенный.
И вдруг в небо взметнулся огромный пылающий факел. Над селом встало зарево. Отчаянно-закричал паровоз проходящего мимо состава, будоража тишину, холодом овевая сердца людей: «По-жар, по-жар!» Этот тревожный крик подхватили другие паровозы, которые были на станции, басовитый деповский гудок... Звонарь церковной колокольни ударил в набат.
А люди уже бежали к пылающему дому, захватив с собой кто что мог. Бежал и Тимофей, еще не зная, что эта беда обрушилась именно на него.
Внезапно впереди бегущие остановились. Прямо на них шла, охваченная пламенем, Парася. Она шла, как слепая, выставив руки вперед, пошатываясь и дико, по-звериному воя. Голова Параси обгорела. Лицо-сплошная обезображенная маска. Она была почти нагая. Ветер срывал с нее остатки дотлевающей одежды, роем искр уносил в ночь.
Мужики невольно расступились — онемевшие, потрясенные. Парася еще немного прошла и рухнула. Крик ее внезапно оборвался нечеловеческим воплем. В нем была боль, только боль — жестокая, нестерпимая. Несколько человек подняли ее с земли уже безмолвную — большую, отяжелевшую, — понесли в больницу.
Тимофей стоял перед своим горящим домом — сгорбленный, постаревший. Он не видел суетящихся мужиков, не слышал бабьих причитаний и воплей — безучастный ко всему происходящему. Уж очень нелепым был этот пожар: горело все, о чем думалось, о чем мечталось.