Тимофей заскрежетал зубами, сжал кулаки, и оцепенение прошло. Теперь он смотрел на пламя исподлобья, зло. И в его глазах мельтешили желтые огни.
— Топчетесь без толку! — загремел он во весь голос, заглушая все остальные звуки.
— Спасать нечега, — отозвался все еще пьяный Кондрат. — Супротив такой стихии не попрешь.
— Не попрешь, — вставил неизменный его спутник — Харлампий.
Мужики загалдели:
— Пропащая хата.
— Ад кромешный. Поди-ка сунься!
— Сгинешь ни за понюх табака.
Но Тимофей думал не о своей хате. Видел: ее не спасти — балки перегорели, рухнули стропила. Не дом — костер адский. Но ревущее пламя грозило перекинуться на другие строения. Искры летели на соседнюю постройку, падали на крышу, и она начинала дымиться, местами вспыхивать. На пламя, как одержимый, набрасывался Афоня Глазунов — сосед Тимофея. Черный от копоти, обожженный, в дымящейся одежде, он неистово топтал огненные языки, возникающие то здесь, то там.
— Что же это?! — в изнеможении хрипел. — Люди-и-и...
А гудки все звали, звали: «На пожар, на по-жар, на по-жар!» Голосили бабы, плакали детишки Афони Глазунова, выброшенные на улицу сонными. Буйствовало пламя...
Тимофея будто кто-то подтолкнул. Он сорвался с места, побежал к колодцу, на ходу крикнув:
— С ведрами — ко мне!
Он понимал, что при таком ветре, если не преградить путь огню, может сгореть все село — хата за хатой. Он видел общую растерянность: мужики галдели, давали друг другу советы, что-то выкрикивали, но ничего не предпринимали в борьбе с огнем. Лишь один Афоня спасал свое добро. Он обессилел и уже не взывал к людям — тяжело ворочался, телом своим наваливаясь на новые и новые очаги пожара, рыча от боли.
— Давай, с ведрами! — еще раз крикнул Тимофей уже от колодца.
Кигикнул колодезный вороток. Тимофей выливал воду в ведра, и мужики бежали с ними к пожарищу.
— Обливайте хату Афони! — командовал Тимофей. — Его хату спасайте!
Мало-помалу порядок наладился. Тимофея у колодца сменил Харлампий. Этот дюжий, наделенный воловьей силой мужик, казалось, не знал усталости — работал безостановочно. Мужики с ведрами сновали от построек к колодцу и снова к постройкам. Тимофей окатил водой Афоню, придержал его.
— Отдохни, сосед.
Афоня тяжело дышал. Глаза — как у безумного. Тимофей отвел его в сторону, насильно усадил на бревна. Тело Афони била мелкая дрожь, руки тряслись. Он смотрел на свой дом, порывался бежать к нему. Но Тимофей не пускал.
— Теперь не страшно, — говорил успокаивающе, — Сиди, отдохни малость.
К ним подошел Савелий.
— Не судьба, брат, — встретил его Тимофей, кивнув на свой пылающий дом. — Не судьба.
— Как же она занялась?
Тимофей развел руками:
— Может, Парася? Попытать бы? Очнется — попытать бы.
— Ежели и знает, так не скажет, — отозвался Савелий. — Ничего не скажет. Померла.
— Знать, стихия в ней такая, — вставил подвернувшийся Кондрат, — чтоб, значит, в пламени смерть принять. — Он поправил картуз, затеребил редкую бороденку, прищурился: — Ведь как получается? На белый свет — одним лазом, а в сыру землю — ой, ой, скоки тропок-дорожек. Вот тут эта самая стихия и правит. Давеча, — оживился Кондрат, — со мной было. Помянул Авдея...
— Ладно тебе, Кондрат, — прервал его Савелий. — Иди с миром. Не путайся под ногами.
— Нет, ты послухай, — пьяно наседал Кондрат. — Я ж на тот свет было затесался и обратно воскрес. Трубный глас почул: «Иде ты, грешник великий, Кондрат?» Призвал, смекаю, всевышний раба своего — надо итить. И боязно стало... под коленками млость, а куда денешься? «Тута я!» — кричу. Аж глядь, заместо всевышнего спасителя супружница моя благоверная голос подает. Так-то. Коли б не она... Ну? Стихия али не стихия человеком правит?
— Ка-ан-драт! — донесся пронзительный бабий голос. И снова, уже ближе: — Ка-ан-драт!
Кондрат сжался.
— Ох, господи, избавь от лукавого.
Мышиные его глазки беспокойно забегали. Он попятился, затерялся среди мужиков.
Едва Кондрат скрылся, подошла Ульяна — запыхавшаяся, возбужденная.
— Где он? — затрубила, — Казали люди — возле вас бачили.
— Был, — ответил Тимофей. — Подался.
— И чего ты, Ульяна, бегаешь за ним следком? — спросил Савелий. — Явится. Где бы ни петлял — домой ноги принесут.
Ульяна уставилась на него, всплеснула руками:
— Сгореть же может! Сунется, куда не просят, и сгорит. Отчаянный он у меня. Дюже отчаянный.