Над горизонтом вставала кровавая заря. Они шли ей навстречу — сосредоточенные, суровые. Савелий с трудом переставлял деревянную ногу, цеплялся ею о землю, взбивая тяжелую, красноватую пыль.
10
Школа гудела сиплыми, прокуренными голосами. В этот нестройный, басовитый шум вплеталась бабья перебранка. Тускло мерцая, коптила керосиновая лампа. Колыхалась плотная пелена махорочного дыма.
На огонек пришли местные мастеровые — послушать, что мужики затевают. Были и званые гости — коммунисты железнодорожного узла. Секретарь деповской ячейки Клим Дорохов сидел рядом с Тимофеем за столом президиума.
— Трудновато тебе придется с этими гагаями, — сказал он на ухо Тимофею.
Тимофей устало щурился, вслушивался в разговоры. Говорили почти все, перебивая друг друга. В этом хаосе трудно было уловить, куда склоняется мнение большинства. А это мнение очень нужно Тимофею. Накануне его и Савелия вызывали в райпартком. Громов предложил немедленно собирать сход.
«Мешкаете», — недовольно сказал он.
«Такое быстро не делается, — возразил Тимофей. — Мужику нелегко ломать привычную жизнь. Есть у нас хозяйств десять, готовых вступить в колхоз. А с остальными бы еще потолковать...»
«Не шибко идут на агитацию, — пояснил Савелий. — Мы уж...»
«Вижу, — прервал его Громов, — вам самим нужно растолковывать политику партии. — Вскочил из-за стола, повысил голос: — Плететесь на поводу у отсталых элементов. — И уже тише, но не менее угрожающе, закончил: — Или сегодня же начинайте действовать более решительно, или продолжим разговор на бюро».
Тимофей не знал, что только вчера выехал из района уполномоченный окружкома товарищ Заболотный, что только вчера между ним и Громовым произошел примерно такой же разговор. Заболотный, правда, не прибегал к угрозам. И не волновался. Зачем переводить кровь на воду? Он никогда не волновался, этот толстенький, холеный человек с вежливо-насмешливой улыбкой, таящейся в уголках полных губ, с чуть надменно-снисходительным взглядом, словно он знает что-то такое, что недоступно пониманию его собеседника. Заболотный просто дал понять, что его, а это значит и окружком, не удовлетворяет состояние дел, и пусть Громов как хочет изворачивается, но исправляет положение.
...И вот собрались мужики решать свою судьбу. Время уже подбиралось к полуночи, а споры не унимались. Дорохов склонился к Тимофею:
— Попробую сказать им пару слов.
Тимофей кивнул.
Дорохов вышел из-за стола — большой, широкогрудый, — шагнул вперед.
— Буза получается, товарищи крестьяне! — загремел его зычный голос. — Нам, рабочим, скажу по совести, странно такое слышать.
Дорохова Тимофей давно знает. Из флотских кочегаров он — могучий, красивый. Сам темный, а глаза голубые-голубые, будто навсегда вобрали в себя лазурь черноморского неба. Лишь в минуты гнева они приобретали стальной цвет холодной морской волны. Это от Дорохова слышал Тимофей, как топили эскадру у Новороссийска, как плакали военные моряки, покидая свои корабли.
А Дорохов глыбой навис над залом.
— Почему на красном нашем дорогом знамени написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? — спрашивал он. И сам же отвечал: — Потому, что в этом единении наша сила! К примеру, сможет ли один человек дать средний ремонт паровозу? Ни в жизнь. Потому как не под силу одному такое совершить. Вот и вам партия говорит: объединяйтесь — и легче будет хозяйство вести, и живоглотам придет последний конец!
Дорохов вернулся на свое место, усаживаясь, добавил:
— А подсобить — мы всегда с удовольствием: инвентарь наладить, железа подкинуть, инструмент, какой надо...
Дорохова выслушали внимательно, молча. А потом послышались голоса:
— На транспорте известно — не от себя отрывать, казенное все.
— Не казенное, — пробасил Дорохов. — Свое. Государства нашего рабочего и крестьянского.
— Оно, конечно... Только у вас же зарплата идет.
— А тут прикидывай, выгодно ли в гурте работать?
— И что сводить в колхоз? Как за труд получать?
Растолковывал Тимофей, как сам понимал. Савелий помогал ему и
секретарь сельской партячейки Илья Гарбузов — юркий мужичишка, умеющий ладить со всеми.
Елена сидела с теми бабами, которые в ликбез ходят. Им тоже многое было неясно. И, будто в подтверждение этого, поднялся Афоня Глазунов.