— Не-е, так не отпущу, — будто не слыша о чем говорил Дыкин, с пьяным упрямством твердил Маркел. — Хоть стопку выпей. За теми делами, за тою шпаной...
— Вот именно, Маркел Игнатьевич. Предложено к концу мая подготовить по этому делу материал. Времени еще достаточно. Но ведь я работы... сами знаете.
— Что ты торочишь: работа, дела... Будто оно мне надо. Ты вот пригубь. А мы с Сидорком песню заиграем. Слышь, Сидорок. Оту, что блатные пели: «Перебиты, поломаны крылья...» Здорово она у тебя получалась.
— Это можно, — согласился Сидор Михайлович.
Однако Дыкин не стал задерживаться.
— Ну, гляди, тебе видней, — наконец уступил Маркел. — Только не обижайся. Дочка у меня выздоровела, дружок сердечный пожаловал — праздную...
Он проводил Дыкина за порог, все еще играя свою первую в жизни какую-то феерическую роль. Возвратился обессиленный, опустился на стул, вздохнул, потянулся к водке. Рука его дрожала.
33
Так и не дождался Кондрат Афоню, поплелся домой, все еще надеясь, что Афоня его догонит.
— Неужто зацапали? — вслух размышлял Кондрат. — Неужто хана Афоньке? Ведь казал, казал: не заводись... Токи Родьку судил, мол, не поберегся, на рожон полез. А сам чем лучше? В тую ж халепу и вскочил.
По пути он встретил Лаврентия Толмачева. Лаврентий был выпивши.
— Хватнул уже? — вместо приветствия проговорил Кондрат.
— Чуток поправился, — охотно отозвался Лаврентий. — С утра ой как тяжел был. А тут работенка подвернулась плевая — Ремезихе деревья на плану подрезать. Походил с секатором, убрал волчки, подправил кроны. Поднесла. Выцадил — захорошело. — Глаза его блестели, на носу, щеках резче обозначились синюшно-красные прожилки. — Слышь, Кондрат, — возбужденно продолжал он, — а у тебя часом не задержалось хоть двадцать капель?
— Да, нынче не грех бы и выпить, — заговорил Кондрат. — Ради Афони. Во здравие или за упокой. Чует мое сердце — не воскресать ему. За отрезок шпалы кинули в каталажку. Сами вон скоки стран грабят, — продолжал свое Кондрат. — При всем честном народе обдирают. Самим, значит, можно.
— И не кажи, Кондратушка, — подобострастно вставил Лаврентий. — Истинные твои слова. У меня ж тоже на постое...
— Та он, чул, не так до службы, как иконы с твоей молодайки малюет,
— Малюет, — махнул рукой Лаврентий. — Уся хата обвешана. И как оно у него получается?.. Да, вот гляди. — Он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул. — Схож? Меня изобразил.
— Ишь ты, — дивился Кондрат. — Доподлинно натуральный Лаврушка.
Лаврентий отвел рисунок на расстояние вытянутой руки, рассматривая свой портрет, восхищенно проговорил:
— Ну, шельмец, до тонкостев схопил! Усе нутро мое тут. А? Верно? До тонкостев!
— Да уж ничего не скажешь, — согласился Кондрат. — Видно, такая стихия в нем сидит.
— Нет, надо же! — не унимался Лаврентий, любуясь своим изображением. — ичего не было на бумаге. Раз, два — и усе. Готово... Колдун, да и только!
— А живешь как? — спросил Кондрат, которому надоела болтовня Лаврентия.
— Что жизнь? Уходит она, Кондратушка. Старею... Да про нее ведь лишь за рюмкой толковать полагается.
Кондрат насмешливо скосился в его сторону.
— Не прибедняйся, Лаврушечка, Галька небось пухнуть начала.
— Баба есть баба. Хороший харч, вот и раздобрела, — попытался отшутиться Лаврентий.
— Нет, ты что же это удумал на старости лет? — не унимался Кондрат.
Лаврентий ухватился за эту спасительную мысль, рассудив, что уж лучше на себя взять жинкин грех, чем быть посмешищем в глазах односельчан.
— Дело житейское, — ответил Кондрату. — Случилось так... Тож и спрыснуть не мешает. А что у тебя, Кондратушка? — нетерпеливо спросил.
— Десь в сарае трохи было денатурата, — ответил Кондрат.
— Годится, — возбужденно проговорил Лаврентий. — Спробуєм. Политуру пил. Сквозь вату прогоню — и все в порядке. Сладостью отгоняет. Диколон пил. А денатуры не доводилось.
Кондрат вдруг обеспокоился, повернулся к спутнику, даже приостановился.
— Слышь, Лавруша, а как оно... зашпрехает? -
— Кто? — не понял Лаврентии.
— Дите Галькино?
— Чего ему шпрехать?
— От немецкого духа?.. А?
— Неужто такое могет быть?
Кондрат сдвинул плечами.
— Хай только спробует, — угрюмо буркнул Лаврентий. — На двое передеру.
— Чумной ты, Лаврушка! — воскликнул Кондрат. — Ей-ей, чумной. Оно ж безвинное — дитя!
— Ну, тогда Маркешу порешу.