— Это ты верно, — отозвалась Галина. — Ничего человеческого не осталось. Страх один, что творят.
— Нет, ты послушай. Мне только сегодня пришло в голову... Знаешь, чем воспользовался Гитлер?
— Гитлер, Гитлер... То всем известно, что ваш Гитлер большая сволочь. А у самих-то есть головы на плечах?
— Понимаешь, как оно получилось! Взял вот этим самым обезличиванием человека. Генрих — уже не рабочий-металлист из Рура, а Ганс — не клерк, и Вильгельм — не учитель, и Фриц — не гамбургский докер, и я, Стефан Липпс, — не художник. Все мы теперь солдаты фюрера. Нам не положено думать, рассуждать...
— Что ж это ты разошелся?
— Это я перед тобой храбрый, — отшутился Стефан.
Но ему вовсе не было весело. Вся его жизнь представлялась цепью несвершившихся надежд. Кто-то вмешивался в нее, поворачивал по-своему. И так во всем. Он любил русскую девушку Олю из эмигрантской колонии. Они встречались. Она научила его своему языку. У них были общие тайны, мечты. Но Олю выдали замуж за престарелого князя и увезли. А он ушел в мир красок и светотеней вечно живой природы. И уже не мог создать свою семью... Он с самого начала не принимал всерьез всю эту национал-социалистскую дребедень, эти партайтаги и факелцуги[3] всегда был далек от политики. Когда его сверстники лихо маршировали под барабанный бой — уединялся, писал этюды. И тем не менее оказался на просторах чужой, не немецкой, земли, оторванный от родного дома, от любимой работы... Теперь он нашел свое счастье. Галина напомнила ему далекую, недостижимую Олю, ее черты лица, формы, только не юношеской, а уже зрелой красоты. К нему словно пришла вторая молодость и увлекла, закружила. Почему же сердце сжимается в предчувствии беды?
Стефан взял карандаш, бумагу и, пока Галина готовила ужин, стал набрасывать ее портрет. А мысли снова возвращались к тому, что вдруг открылось ему. Галина права: Гитлер Гитлером, но у каждого должна быть своя голова на плечах. Только в том и трагедия, что сознание немцев успели отравить ядом нацизма. А после триумфального шествия по Европе все эти бывшие рабочие, чиновники, обыватели окончательно уверовали в то, что со своим фюрером действительно непобедимы, что исключительны в своем национальном превосходстве, что им все дозволено и никакого спроса с них, безликих, не будет.
— А отвечать придется, — спустя некоторое время заговорил Стефан. — После этой пьянки будет тяжкое похмелье. Кое-кто уже начинает понимать.
— Да уж наши ни в жизнь не смирятся, — вставила Галина. — Наломали шею под Сталинградом. Еще не то будет. Побегут твои сородичи, Стефан. Побегут.
Она упорно исключала Стефана из их числа.
К концу апреля уже хорошо прогрелась за зиму настывшая земля, вздохнула полной грудью, и пошел, пошел гулять над ней весенний шум. Зазеленели травы, проклюнулись почки кленов, выбрасывая ажурную вязь молодых листьев, зацвел крыжовник, розовой дымкой окутались абрикосовые деревья, готовые вот-вот плеснуть белой кипенью.
Природа возвращалась к жизни. Ее ликующая песня слышалась в серебряных голосах жаворонков, льющихся с высокого поднебесья, и в радостно-пронзительном посвисте сусликов — обитателей подземных нор. Она жила в ласкающих лучах солнца и в бездонной синеве неба. Она угадывалась в движении животворных соков, питающих нежные побеги растений, и в беззвучном, танцующем полете нарядного мотылька...
Мариула жадно вслушивалась в эту извечную песню весенней земли. Она всегда будоражила Мариулу, будила в ней далекие, почти забытые видения.
Через плечо Родиона смотрела Мариула в степь, уже не доступную ей. А сзади, поняв, зачем их всех привезли сюда, к отвалам песчаного карьера, вопил Афоня:
— За что?! За что?!
Мариула не оглядывалась — за спиной была смерть, а ей еще так много надо сказать Родиону. Он стоял с заломанными назад, связанными руками. И она ласкала его, прижавшись к груди. Ее взор был устремлен туда, где за синей дымкой начиналась еще одна сладостная сердцу даль.
Где-то за пределами ее восприятия, разорвав путы, большой и сильный, ползал у ног Фальге, юлил скулящим щенком Афоня:
— Господин комендант! Господин комендант, отпустите меня. А? Отпустите, господин комендант...
— Перед кем ползаешь? — загремел Родион. — Встань! Не смей нас позорить!
Афоня припадал к сапогам коменданта. Фальге самодовольно поглядывал, как корчится его огромное тело, всем своим естеством отвергающее смерть.
— Молиться на вас буду, — лебезил Афоня. — Детям закажу...
Напрасно взывал Афоня. Фальге выполнял поступивший совершенно