— К примеру, я пару лошадей приведу, — начал он, — да трех коров. Инвентарь тоже кой-какой имеется. А кто другой без ничего вступит. Что же получается? На моих конях пахать-сеять, с моих коров молочко тянуть, а как урожай делить — на равных?
— Какие же они твои? — хохотнул Емельян Косов, а по-уличному — Косой, который всеми силами к богатству стремился да Милашину прислуживал. — Колхозные!
— От тебя, Емелька, — поднялся Иван Пыжов, — иных речей и не ждать. Наскрозь твое нутро волчье просвечивается. А ты, — повернулся к Афоне Глазунову, — против чего идешь? — Обвел сердитым взглядом лица мужиков, бледными пятнами вырисовывавшиеся в полумраке. — Да вы ж не разумеете, от какого великого дела носы воротите! Може, скучили по Николашке?.. Перенести бы вас за моря и океаны в чужедальние страны, где капитал правит. Хлебнул я того лиха — врагу не пожелаю. Как вроде ты и не человек, а скотина. Сколько раз вам зависть выказывали и докеры, и стригали, что на австралийских фермах горбы гнут, и прочий трудящийся люд, дознавшись про революцию в России! А вы недобитых захребетников слушаете, революцию под корень рубите, вместо того чтоб идти к мировой коммуне.
— А в мировой коммунии как за трапезу сидать? — спросил Емельян. — Что-то неясно, — допытывался с издевкой. — Французы, слышал, лягушек потрошат, италийцы — кошек свежуют, вместо баранины они идут, китайцы же, сам казал, червяков за милую душу употребляют, а мне, к примеру, от той пищи нутрё выворотит.
Слова Емельяна вызвали оживление, и, ободренный этим, он продолжал:
— Потом еще одна неувязочка, гражданин Пыжов. Это как же понимать: привел что в коммунию или нет, как верно Афоня вопрошает, а хлебать с одного казана?
— Ивана поспрашивай! Он в том деле... корову съел.
— Извели скотину и разбежались!
— Пусть простачков ищут!
— Это вы простачков ищете! — возмутился Иван. — Тебе, Косой, вольно глотку драть, на людских слезах раздобревши. Вольно с нашей беды глумиться! Да только впустую твоя агитация. Видал, что выгадал! Приплел и кошек, и лягушек. «Нутрё» ему, видите ли, выворотит. Сказал бы прямо: колхоз тебе поперек горла! — Иван запнулся и уже тише добавил: — Ас коммуной у нас, впрямь, не получилось. Не потянули...
— А как с колхозом промахнетесь?!
Афоня покачал головой, в раздумье сказал:
— Что-то не то. — Постоял, поскреб затылок. — Коли так — погожу. Не резон вписываться. И не заработаешь, и свое сгубишь.
— От своего, брат, отвыкай, — снова ввернул Косов.
— Коли б по справедливости — иной сказ, — уже усевшись, вслух рассуждал Афоня. — А так — не с руки.
Афоня Глазунов был крепким середнячком. Своим горбом наживал и коней, и скотину. Как лешак, работал от зари до зари, света белого не видел. В нем жила практическая струнка, помогавшая выкручиваться из сложных положений. Но Афоня знал, что это до поры до времени. Сейчас у него все есть. Вот и дом новый поставил, и сад насадил, и отсеялся. Только привередливо крестьянское счастье. Случись неурожай — покатится хозяйство под гору, не удержишься, до сумы дойдешь, батраком у тех же Милашина и Пыжова загнешься. Сообща, конечно, легче в несчастье держаться. Потому Афоня и не против войти в колхоз. Потому и пришел послушать. Да, видно, не время еще.
— Коли б по справедливости, — повторил он. — Кто сколько дал, тому и пай такой.
— При распределении дохода все учтется, — обещал Тимофей, сам толком не представляя, как оно все будет.
— А меня прошу вписать, — поднялся Маркел Сбежнев. — Вот и заявление. Со всей живностью и инвентарем.
Зал притих. Маркел — зажиточный мужик. В гражданскую красным бойцом был. Пришел — бедовал, еле концы с концами сводил. Подняла его на своей волне новая политика. Быстро разбогател. Доброе хозяйство имеет. А поди ж ты...
Призадумались мужики: «Если сам Маркел в колхоз идет — никак дело стоющее». А Тимофей насторожился — не провокация ли? Подозрительно спросил:
— Объяснить можешь, зачем в колхоз вступаешь?
Маркел непонимающе глянул на Тимофея.
— Как сказать? — начал неуверенно. И, осмелев, продолжал: — До счастливой жизни дожить хочу. Потому — Ленину верю. Прослышал, будто счастье мужику через совместный труд. Ленин так при жизни будто говорил. Верю я Ленину.
— И я верю, — расчувствовался Тимофей.
— Богатым стал, — неторопливо вел Маркел, — а счастье — какое оно? Не ведаю. Теперь гляжу — как Ленин мечтал, делается.
— Правильно глядишь, Маркел, — одобрил Тимофей. — Давай твое заявление. Только так: психологию кулацкую, если корни в тебе пустила, изничтожь. Вступаешь в колхоз, приводишь скотину, живность, свозишь инвентарь — забывай, что собственное. Все наше! Все общее!