— Это ишшо што за повадки от мужа бегать?
Настенька завозилась с дитем, сдержанно ответила:
— Не муж он мне больше.
— Ты гляди, какая распушшеность! — возмутилась Пелагея. — Вчора была замужем, ныне — сама по себе... Ты же не кошка обшшиианная!
— Не вернусь, — упрямо повторила Настенька. — Хватит, натерпелась...
— Господь терпел и нам велел, — назидательно сказала Пелагея.
— То его дело, — отозвалась Настенька. — А я не намерена терпеть.
Пелагея затряслась от возмущения, негодования.
— Не кошшунствуй! — гневно вскричала. — Прокляну!..
Заплакало дитя. Настенька развернула его, из пазухи вынула другую пеленку — в пути сушила на себе — начала пеленать, приговаривая:
— Пташка моя милая, дорогая кровиночка моя, прогоняет нас бабушка, не нужны мы ей... — астеньку валили усталость, пережитое. Уходила она из Югово под бомбежкой, бежала среди пожарищ, пряталась в водосточных канавах, пила из луж и поила дождевой водой свою чумазую замарашку, которой не хватало молока. — Сейчас, радость моя, — продолжала Настенька. — Сейчас запеленаю и пойдем...
— Иди-иди, — недобро заговорила Пелагея. — Повертайся до мужа. Прошшения попроси. Може, примет... — Из-за плеча дочери взглянула на дитя и, будто оборвалось у нее что-то в груди, заголосила, запричитала: — Куды пойдешь, кобылица ты норовистая? Ах, господи! Загубит душу нехрешшенную, безвинную. Ты ж погляди, светится уся, такая худюшшая! Да в гроб же крашших кладут!.. — Оттерла Настеньку, склонилась на ребенком. — Унучечка ты моя болезная. Совсем охляла. И духу нет голос подать. — Взяла на руки вместе с одеялом, наказала Настеньке: — Ставь греть воду. Обкупаем. Мяты нашшипли в огороде...
Потом Настенька сидела умытая, причесанная, наслаждаясь теплом, покоем. У груди она держала свою Аленку — порозовевшую после купания, завернутую в чистую холстину.
— Что ж ты удумала, доченька? — вздохнув, проговорила Пелагея. — Дитю ведь отец нужон.
— Только не такой, мама.
— Чем же он тебе не вышел? Прошшелыга? Выпивоха? Бабник?
— Все вместе.
— Сама ведь глядела, — укорила Пелагея.
— Сама... — Она помнит, как ее пронзила боль, когда прибежала Люда и показала Сережкино письмо. В нем он сообщал, что встретил хорошую девушку и собирается жениться. Как, в отместку ему, тут же приняла предложение уже второй год безуспешно добивавшегося взаимности однокурсника. Она попала в большую семью бывших крепких хозяев, где неукоснительно поддерживались домостроевские устои, как младшая невестка, обязанная всем угождать. Ее «засмыкали», задергали. Одна среди чужих, она растерялась, пала духом. И не нашла поддержки у него, своего мужа. Более того, он загулял. Загулял, когда она понесла, когда ей было особенно тяжело... — Сама, — тихо повторила Настенька, прогоняя от себя эти внезапно нахлынувшие горькие воспоминания. — Винить некого.
— Ох, грехи мои тяжкие, — вздохнула Пелагея. — Что ж теперь будет?
— Ничего, мама, не пропадем. Специальность у меня есть. Воспитаю...
— Може, замиритесь?
Не открывая глаз, Настенька свела брови к переносице:
— Никогда, мама. Никогда!
Только теперь Галина по-настоящему узнала, что значит терять любимого человека. До последнего времени в ней жила надежда сохранить Стефана. Ведь после той войны оставались же в их краях австрияки и немцы, обзаводились семьями, растили детей, работали. Почему же ее дитя, еще не родившись, обречено на сиротство?..
— Ты не убивал, не убивал, Стефан. Я знаю, ты не виноват! — словно в беспамятстве твердила Галина.
Стефан поглаживал ее лицо, волосы, заглядывал в испуганные глаза.
— Я понимаю тебя, Галинка. Могу понять... Только дело вовсе не в том, убивал ли я. Охотно ли шел на войну. Я пришел на вашу землю солдатом. Пришел с оружием, как те, которые убивали и убивают сейчас... За зло должно быть возмездие.
Стефан остался, хотя и мог уйти, бежать с отступающей армией. Он воспользовался первой же возможностью выйти из грязной игры, в которую был вовлечен насильно и которую никогда не одобрял. А теперь шел крутоярскими улицами, поддерживая тяжелую, на сносях, убитую горем Галину, говорил:
— Береги дитя. Если останусь жив, вернусь. Обязательно вернусь.
Встречные останавливались, смотрели им вслед: одни — сочувствуя
Галине, другие — осуждая ее. А возвращающийся со станции Кондрат Юдин, куда он ходил проводить Герасима, уехавшего на фронт, увидев при всей форме Стефана, сначала опешил. Потом сообразил, что все это значит, загорланил: