А Кондрат, между тем, продолжал:
— Как я есть пострадамши за Совецкую власть!
Послышался смех.
— Чего ржете? — не унимался Кондрат. — Кого врангелевцы шомполами пригощали? Кондрата.
— Ишшо што выгадай, — возразила Пелагея. — «За Совецкую...» Как бы не так. За коня пригошшали. Коня норовил увести.
Кондрат презрительно сплюнул.
— Сказано — баба. Не разумеет таго, что диверсией звется.
— Ну, пройда, — ввернул кто-то, не скрывая восхищения.
— «Герой», — насмешливо продолжала Пелагея. — Храбро грешные телеса прикрывал, когда прилюдно портки сташшили.
Тимофей выпрямился, исподлобья посмотрел в зал, хмуро, решительно проговорил:
— Представление окончилось. — Он уже овладел собой, в голове прояснилось, и само собой пришло решение. — Кто на спектакль пожаловал — не задерживаем.
— Быстрее уматывайтесь, горлопаны! — поддержал Тимофея Игнат Шеховцов, мужик серьезный, рассудительный. Его заявление в числе других тоже лежало на столе президиума. — Нам о деле толковать.
Крикуны уходили со смехом, с прибаутками, грязными, оскорбительными шуточками в адрес тех, кто оставался.
С ними ушли мужики, которые были на перепутье, не могли сразу решиться на такое непривычное дело.
Тимофей понимал: то, что нежданно-негаданно сделал своим заявлением Маркел, смазал Кондрат дурацким юродством. И что сам он немало повинен в этом, потеряв рассудок, поддавшись гневу.
11
Усадьба Милашина — как зеленый остров среди желтоватых пажитей. Вокруг нее — степная равнина. И лишь на северо-восток, сразу же за железнодорожной насыпью, — глубокая балка. Склоны ее травянистые, заросшие чебрецом, молочаем, буркуном. В полроста человеческого буйствует седоватая полынь, стелятся по ветру белесые ковыли. Неудоби здесь. Потому и осталась эта земля с давних давен нетронутая. Местами в буйное разнотравье вкраплены заросли шиповника, непролазные крепи дикого низкорослого терна.
На самом дне. балки большой серебристой подковой поблескивал пруд. Запрудили его еще в тот год, когда железную дорогу вели: насыпали дамбу, расчистили ключи. Остальное сделали вешние воды, сбегавшие сюда со всей округи. Вода нужна была для паровозов. У пруда соорудили водокачку: установили котлы, насосы. А вокруг, по берегам, высадили деревья. За полсотни лет могуче поднялись вербы, разрослись посадки. Под их влажной сенью, будто в лесу, поселковые мальчишки собирали опенки, печерицы.
Хорошее место выбрал Милашин под усадьбу. Как обхуторился в столыпинщину, так с тех пор и живет здесь. Хозяйство раздалось, взматерело. Сад вырос — загляденье. И сад, и постройки обнес Милашин зеленым заслоном из тополей, акаций, вязов, еще и оборку по низу пустил из серебристого лоха, а попросту — маслины. На пути донецких степных суховеев встала надежная живая защита.
Удачное место выбрал Милашин. Рядом — железная дорога, километрах в двух, а то и меньше — станция. Удобно и товар сбывать, и нужный инвентарь доставать, материалы.
Крепко вел Милашин хозяйство, богато, ухватисто. Только и того, что дворянского звания не имел. Колонистам из немцев, которых немало расселилось по плодородному югу, на что уж культурно вели дела, трудновато было угнаться за Милашиным.
В революцию перетрусил Егор Матвеевич. Земли, что у Новороссийского общества арендовал, перешли государству. Боялся всего лишиться. А когда новую политику на селе объявили — приободрился, стал арендовать у Советской власти. Тогда-то они с Авдеем Пыжовым и обзавелись «фордзоном». Приходили окрестные мужики, смотрели на тот трактор, как на чудо великое, брали щепотки земли с вывороченных трехлемешным плугом маслянистых глыб, мяли в руках, нюхали, завистливо поглядывали на железного коня, что ни отдыха не требует, ни кормежки, а знай себе прет. Сутулясь, расходились. Понимали — не тягаться им с Егором да Авдеем, нет, не тягаться, пуще прежнего в кабалу попадут. И попадали, и шли на поклон. Шли за семенами, за мешком муки, за бороной, тяглом... И выслушивали злые насмешки, не смея возмутиться, и принимали кабальные условия, не смея протестовать.
До недавних пор вольготно жилось Егору Матвеевичу. А тут снова поприжали. Уж не лучшие, а худшие земли дали ему в аренду. Все трудней стало управляться с батраками: как что, бегут в комнезам жаловаться. После привольной жизни, когда он был сам себе хозяином, новые порядки не по нутру пришлись Егору Матвеевичу. Лютая злоба против тех, кто стал на пути, наливала кровью его глаза, туманила разум. В такие минуты он готов был грызть, душить, рвать своих обидчиков. Но всякий раз овладевал собой, заискивающе улыбался, подшучивал, ожидая лучших времен. Не раз ему приходилось дрожать над своим добром. Он надеялся, что и сейчас пронесет стороной сгустившиеся над ним грозовые тучи. Однако смутное беспокойство тревожило его все чаще и чаще.