Егор Матвеевич шел по своему подворью — приземистый, головастый, густо обросший рыжеватой бородой. Из-под картуза с лакированным козырьком и высокой тульей выбивались ржаные завитки волос. На затылке поверх околыша они закручивались, как на хвосте у селезня. Одет он был в темную сатиновую рубаху навыпуск. Могучую грудь и большой живот обтягивала жилетка. Молескиновые штаны заправлены в голенища высоких сапог. Только что он возвратился из дальней поездки. Неделю не был дома — проведывал хуторян, таких же, как и сам, крепких, прижимистых мужиков. Думал развеяться, от беспокойных мыслей освободиться, а не получилось. Пуще прежнего разбередил душу, наслышавшись и радостных, и тревожных слухов. Потому и хмурились косматые, выжженные солнцем брови, и настороженно поблескивали из-под них запавшие, отдающие глубинной жутью глаза.
Он пнул с крыльца попавшую под ноги кошку, вошел в сени. На стук двери оглянулась жена — она как раз доставала из ларя муку.
— Ты? — обрадовалась. Поспешила к нему, зачастила, выкладывая новости: — Авдей помер. С перепою. Захоронили уж.
— Тю-тю на тебя, — невольно осенил ее крестом Егор Матвеевич.
— Мишка прискакал. В горнице.
— А я гляжу, будто Авдеев Сокол под седлом у коновязи.
— Нынче ночью Тимошкину постройку дымом пустили. Как бы не его рук дело, — кивнула в сторону горницы. И, сбавляя голос, зашептала: — Не привечай баламута. Не ровен час...
— Ладно тебе, Варвара, — хмуро перебил ее Егор Матвеевич. — Готовь на стол.
Варвара Даниловна принадлежала к категории женщин, верховодящих в доме. Собою она была не видная — худая, плоская, с глазами едкими, колючими. Но зато обладала на редкость острым умом, неоспоримым практицизмом и удивительной интуицией, не раз выручавшей Егора Матвеевича.
Видя, что муж приехал чем-то озабоченный, она не стала перечить, лишь шепнула:
— Помирать-то Авдей не сбирался...
Егор Матвеевич глянул на нее, ничего не понимая.
— А ты смекай, — еще жарче зашептала Варвара Даниловна. — Бумаг не оставил.
Егор Матвеевич удовлетворенно крякнул, направился в горницу, забасил:
— Хозяин со двора, а гость — на порог.
— Беда у нас, — поднялся Михайло навстречу, — Батьку захоронили. Ждали вас. Даниловна переказала — только ноне будете. А мне о деле потолковать бы. Живому — живое.
— Садись, садись. — Егор Матвеевич и сам сел — грузно, широко расставив короткие ноги, вытер пот со лба, шумно вздохнул: — Ох-хо-хо, неисповедимы пути господни. — Перекрестился: — Царство небесное рабу твоему Авдею. — Испытующе глянул на Михаила, медленно и как-то значительно проговорил: — Милиция вслед не нагрянет?
Михайло вздрогнул.
— Чего бы ей?
— «Петушок», знать, немалый озоровал — «хвост» далече был виден.
Михайло изменился в лице. Это не ускользнуло от внимания Егора
Матвеевича. Он уже не сомневался: жинка влепила не в бровь, а в глаз, заподозрив в поджоге Михайлу. И Егор Матвеевич успокаивающе сказал:
— Ну, ну. Ежели умеючи сделано — не бойся.
— Указывают на Парасю. А какой с нее спрос? Мертвые молчат.
— Лады, — проговорил Егор Матвеевич. Повернув голову к двери, крикнул: — Мать, скоро там?!
— Готово! — откликнулась Варвара Даниловна.
Они перешли к кухонному столу, сели. Егор Матвеевич откупорил бутылку водки, налил гостю полный стакан, а себе — небольшую рюмку.
— Что же так? — запротестовал Михайло.
— А ты не гляди на меня, старого.
— Здоровье не то, — вмешалась Варвара Даниловна. — Покойник какой крепкий был, да и его надломило чертово зелье.
— Зелье зельем, — зло отозвался Михайло. — А в могилу Тимошка свел.
— Может быть, — поддержал Егор Матвеевич.
— Слабость родительская к нему у бати была. От обиды сердце занемело.
— Вестимо, — поддакнул Егор Матвеевич. — Лучше и не жить на свете, коли щенок волка грызет... — Налил немного жене, поднял рюмку: _ Бери, мать. Бери, Михайло. Чай, не азиаты какие — христиане. Помянем усопшего. Справный был мужик, добрый хозяин. Пусть не обижается, бога славит и нас ожидает.
— Не должен быть в обиде, — молвил Михайло. — Не скупился. На поминках столы ломились.
Они выпили, Михайло понюхал хлеба, ожесточенно погрозил:
— Тимошкино кодло изничтожу.
— Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие, — заговорил Егор Матвеевич, будто и не слышал слов Михайлы. — Поездил, посмотрел... Что деется на белом свете! Криком кричат мужики. Куда ни кинь — притеснения, надругательства.