Елена взглянула на Игната.
— Главное, конечно, сделали, Игнат Прохорович, — сказала она. — Но противостоят нам еще такие, как Милашин, как Михаил Пыжов. Кулаки хлеб в ямах гноят, надеясь задушить Советскую власть голодом, убивают активистов, жгут...
— Жестче бы их, паразитов, поприжать, — вставил Маркел. — Уж больно церемонимся с ними.
Пелагея по-своему восприняла эту беседу.
— Мой Харлаша уже на что дюж мужичишше, — заговорила, будто размышляя вслух, — а вечно в должниках у тех кровососов. Опутали и не пушшают. — Повернулась к Елене: — Думали сами хозяйновать, дорвавшись до земли. А теперь вижу — против интересу это класса нашего, бедняцкого. Подсоби, голубушка, заявление скласть, чтоб в колхоз.
Мужики загалдели:
— Верно Пашка рассудила.
— Давно бы так, — вставил Маркел.
Его поддержали колхозники:
— У Милашиных своя классовая линия. Должно быть, и нам свою гнуть.
— Сообща гнуть! А то что ж получается: кто в лес, кто по дрова.
— Я так скажу, — заговорил Игнат. — Сейчас, мужики и бабы, двух понятиев быть не может. Для того нас и просветляют, чтоб не тыкались в разные стороны, будто слепые щенки, чтоб сами нашему бедняцкому классу, как сказала Пашка, не рыли могилу.
— Очень правильная мысль, — вмешалась Елена. — Сейчас действительно, как никогда раньше, стоит вопрос: или вместе со всем народом, или...
— Конечно, в данный момент оно так. А как дальше пойдет? — осторожно спросил Афоня Глазунов.
— А так и пойдет! — не выдержал Маркел. — Через кооперацию сельского хозяйства. Ленин так учил. Понял? Через совместный труд.
— Как Ленин учил, я не знаю, — возразил Афоня. — У меня к хозяйской стороне интерес. Отсеялись вы дружно. Скотину содержите, сам видел, умеючи. Инвентарь — справный. А доход как делить?
— Доход? — переспросил Маркел. — Как решим, так и разделим. Сами себе хозяева.
Если бы это кто другой говорил из ледачих мужиков, Афоня, может быть, еще подумал. Но Маркел! Маркела он считал добрым хозяином. Маркелу верил. К тому же, внутренне Афоня давно был подготовлен к этому, но, как истый представитель крестьянства, сомневался, присматривался, приценивался. Он и в школу стал ходить, прикинув: не прошибет ли, оставшись неграмотным? Да еще потому, что Кондрат Юдин, которого ни во что ставил, и читает, и пишет, а он, Афоня, не умеет этого.
— Что ж, — помолчав, взвесив все «за» и «против», Афоня наконец решился: — Видать, правда, стоющее дело. Подсобляй и мне, Алексеевна, составить бумагу, чтоб по всем правилам.
За Афоней потянулись другие, те, кто все еще раздумывал: вступать в колхоз или не вступать.
Елена не ожидала, что так обернется этот разговор. Обрадовалась. Вспомнила Тимофея, его дикую вспышку, которая лишь навредила делу. Сейчас она убеждалась в силе простого слова, в том, что люди многое сделают сами, без какого-либо нажима, надо лишь найти нужные слова, такие, чтоб будоражили, заставляли думать, звали вперед.
Размышления Елены прервал Игнат — самый прилежный и, как всегда, самый шумливый ее ученик. Он сцепился с Маркелом, воинственно нацелив на него седеющую бороду:
— А я говорю — от нас пойдет мировая революция!
Маркел не соглашался.
— От нас лишь пример возьмут, — говорил он.
— А ты будешь сидеть, сложив руки? Им, значит, Антанте, можно было душить нашу революцию? А нам, значит, нельзя и подсобить мировому пролетариату?!
Елена улыбнулась, постучала по столу:
— Тише, товарищи. Если хотите, об этом мы поговорим в следующий раз. А сейчас к доске пойдет Фрося. Приготовьте бумагу, будем учиться писать заявление.
...Занятия окончились, как всегда, поздно. Заторопились, собираясь домой. А у двери сгрудились, не решаясь выходить на дождь. Он все так же лил, ни на минуту не прекращаясь, не утихая.
— Размордовало тебя, старого пакостника, — проворчал Игнат. -
— Это в кого же ты так запушшаешь? — спросила Пелагея.
— Известно, — посмеиваясь, вмешался Маркел. — В самого господа бога. У Игната с ним нелады.
— А что, — отозвался Игнат. — Трусит дырявой мотней. Спасу нет.
— Будут нелады, коль посевы начисто замокли, — вставил Афоня.
Об этой беде Елене говорил Тимофей. И теперь, слушая Игната и
Маркела, за их, казалось бы шутливой, перепалкой улавливала глубоко укоренившуюся в них тревогу.
Подле Елены вертелась Фрося, не спуская с нее восторженного взгляда. Она просто-таки была влюблена в свою тетку.
— Чего не заходите, тетя Лена? — стрекотала Фрося. — Мама привет переназывала. Ждет к нам. Приходите. С Сережей и дядей Тимофеем.